— Ой ли? Только из-за этого? — усмехнулся Хвощин. — Мост через Омутовку ведь на территории вашего района. Вот вы и задумали чужим ружьем убить себе лису на воротник — силами строительства отремонтировать то, что осенью все равно надо чинить вашей Чаше. Охотно бы помог, уважаемый, да понимаешь… кишка тонка. Я не имею права распылять силы, отрывать машины на побочные работы. Сорвем план.

Он поднял веточку, счистил грязь с брезентовых сапог. Недавно прошел крупный теплый дождь, на кубовом, омытом небосводе сияло солнце, мягко золотились последние мелкие тучки. Земля жирно блестела, березы, дубы стояли мокрые, словно только что искупались и теперь просушивали свою кудрявую листву на свежем ветерке. Из лесу несло сыростью, звучно высвистывала иволга.

— Никакой задней мысли у меня не было, — хмуро сказал Молостов. — Вы начальник дистанции, мое дело доложить. Только из фронтовой практики я знаю: хочешь добиться победы — укрепи тыл.

— Эку новость сказанул, Павел Антоныч! Если уж переходить на военный язык, то нам надобно сделать один… огромный рывок, провести одно наступление сроком в какой-нибудь месяц. После этого и никаких резервов подтягивать не надо: потихоньку закончим весь мелкий, текущий ремонт в притрассовой полосе. Когда шьешь новую шубу, о латках на старый зипун думать нечего.

Очевидно, последняя фраза была намеком на Камынина, который непрестанно и тщательно чинил подъездные пути на лесосеку, к песчаным, каменным карьерам, снимая транспорт, народ с трассы.

— Мое дело солдатское, — повторил Молостов. — Имейте в виду: рухнет мост — мы окажемся совершенно отрезанными от карьера. Сами знаете: без камня нам хоть пропадай. Возить с Терехинского за тридцать километров? Это называется — за семь верст киселя хлебать.

Он еле сдержался: нельзя лезть на рожон.

— Заладили одно: «Камень давай», «Подъездные пути чини», — недовольно проговорил Хвощин. — Будто для того и стройку затеяли? «Мосты качаются». Ведь не на трассе качаются? Ну? Все это… мелочи третьей степени. Главное на текущий момент — прокладка шоссе! И вот тут-то вы, уважаемые товарищи чашинцы, и плоховато тянете.

— Плоховато? — Молостов собрал морщины на лбу, огляделся вокруг, словно желая установить, в чем его участок «худо тянет». — Не пойму вас.

— Сколько топчетесь на тридцать втором километре? А? Какой день? Вконец застряли.

— Во-он что! — сказал Молостов и успокоенным жестом поправил широкий офицерский ремень. — Топчемся потому, что топь… извиняюсь за каламбур. Везде почва крепкая, а тут заболочена, вот и застряли. Пришлось удалить из-под основания насыпи торфяной массив, осадить насыпь на дно болота, подобрать материалы, которые не пропускают воду… словом, выполнить цикл. Куда денешься? Ничего, дальше легче пойдет.

— Все сам знаю, — перебил Хвощин. — Да не зря поговорка толкует: «Дело мастера боится». И у детчинцев такой же заболоченный орешек, ан посовещались и сумели справиться скорым ходом. Канавы сделали, дренажи, отвели воду… Смекалка должна быть. Смекалка.

На брови, глаза Молостова будто легла тень, он невнятно пробормотал:

— Как нас учили, так и строим.

— Методы труда улучшаются? Улучшаются. Вот. В работе важен размах, напор… поиски нови. — Хвощин покровительственно хлопнул техника по плечу. — Ладно… казак. Терпи — атаманом будешь. Так у вас на Дону говорят? Надо уметь, Павел Антоныч, находить выход из всякого безвыходного, положения. Давай поскорей шагайте через свое болото, а мост… Ну с мостом постараюсь помочь. Между прочим, в Моданске на совещании вас хвалили… персонально. Считают перспективным: будущий инженер, офицер запаса. Я так и сказал: «Вот закончим шоссе, дам Молостову повышение — переведу в Большие Угоны начальником райдоротдела».

От неожиданности Молостов смешался, не зная, что ответить.

— К обмену опытом готовитесь?

— Понятное дело. Как и все.

— Правильно. Скоро шебальцы будут рапортовать о завершении строительных работ. Ловко? Должны гордиться своей дистанцией, а вы все о недостатках…

Внезапно Хвощин поднес руку к чесучовому картузу, изобразил улыбку. Техник оглянулся и почувствовал, что краснеет еще больше: шагах в пятнадцати от них полотно дороги переходила Варвара Михайловна. Она была босая, в одной руке несла сандалеты, в другой — кружечку с земляникой: наверно, возвращалась из леса в лагерь. Намокшие волосы ее прилипли ко лбу, прелестное миловидное лицо от дождевых капелек выглядело особенно свежим, губы приветливо улыбались.

— По ягоду, кума, ходила? — шутливо окликнул ее начальник дорожного отдела.

— Набрала свеженькой, — весело ответила она, скользнув взглядом по обоим мужчинам. — Только начинает вызревать.

— Хорошее дело.

— Прошу на чашку чая. Угощу.

От нее самой, казалось, пахло земляникой. Мелькая босыми, вымытыми мокрой травой ногами, Варвара Михайловна сбежала с полотна и направилась к своему шалашу.

— Везет же человеку, — внезапно сквозь зубы произнес Хвощин. — В рубашке родился.

— Кому это? — спросил Молостов больше для того, чтобы не выдать своего замешательства.

— Главинжу.

— Н-да. Везет.

— Какую смазливую бабенку отхватил, — с внезапной откровенностью проговорил Хвощин. — Сумел ведь чем-то вскружить голову. Не раз бывал я у Камыниных в доме, видел, как живут. Не того… Она помоложе, охотница потанцевать, повеселиться. А он или по области ездит, или закроется как сыч у себя в кабинете и сидит… занимается, книжки читает.

И опять, как в день знакомства с Варварой Михайловной, когда желание узнать о ней побольше заставило Молостова разговориться с Жогалевым, даже подладиться к шоферу, — это же нечистое любопытство не позволило ему уйти, задержало на месте. Жадно прислушиваясь к словам начальника доротдела, он против воли спросил:

— Во-он как? А я считал, что Камынины очень дружны.

Хвощин насмешливо сложил тонкие неяркие губы:

— Все мы умеем скрывать свои прорехи.

— Значит, Варвара Михайловна… несчастна?

— Ну, уж этого я сказать не берусь. Знаю только, что теперь она связана по рукам и ногам: мальчишка. Притом Камынин, что называется, на виду. Вот начальником стройки выдвинули. Оклад хороший, газик в полном распоряжении. Женщины это ценят.

— Верно, — раздался резкий и громкий голос Горбачева. — Очень верно.

Молостов и не заметил, что к ним подошел начальник МДС. Посмотрел же он почему-то не на Горбачева, а на его газик. Оттуда выглядывало полное холеное личико в кудряшках, с фарфоровым бездумным взглядом и маленьким, ярко накрашенным ртом. «Не кассирша ли из «Октября»? — подумал Молостов. — Толкуют, что Горбачев иногда катает ее к подруге в Суходрев. А Хвощина они, стало быть, подвозят». Молостову вспомнились толки о том, что молоденькая кассирша из моданского кинотеатра, ради которой Горбачев забыл семью, якобы не пускала его к себе без подарков и он тратил на нее половину своей зарплаты.

— Не все измеряют жизнь на звон рубля, — усмехнулся он.

Хвощин молчал и неодобрительно косился на Горбачева. Тот едко скривил губы.

— Молоды вы еще, Павел Антонович, — заговорил Горбачев, и от него густо пахнуло вином. — Зелены. Знаете вы, что такое любовь? Никто не знает, каждый ее на свой аршин меряет. Один ищет в браке тити-мити, — Горбачев сложил пальцы щепотью, словно пересчитывая деньги. — Второй довольствуется в семейной жизни тем, что бог послал: мол, и солома съедома. Бывает же так: и умный человек, и солидный, и волевой, себя в кулаке держит, подчиненных умеет заставить потом, как росой, умываться, а врежется в какую-нибудь молоденькую канарейку, и все к черту летит. Сам знает ей цену: не человек — свистушка, кукла, одно декольте да кружева… а сил бросить нету. Стыд теряет, шею может сломать… и такая вот любовь бывает.

Он то ли засмеялся, то ли скрипнул зубами, Молостов удивленно слушал откровения начальника МДС. «Неужто так заложил? — подумал он. — Или неприятности из-за семьи?»

— А в общем каждый из нас владеет столькими благами, сколько сумел захватить. Для себя он старается, для общества — разницы нет.