Ковалев сидел, смотрел, как торопливо проходят по бульвару редкие прохожие, совсем не склонные созерцать грязь и запустение. Один прохожий оглянулся на Ковалева. И он вдруг понял всю нелепость такого вот сидения, когда надо что-то делать, когда надо говорить и убеждать, всю нелепость, ничтожность ссор с женой, с человеком, с которым они прожили целую жизнь и теперь никак не желают понять друг друга. Он возмутился, поднялся и быстро пошел. Он не знал, что надо делать и что он сейчас сделает, но знал — делать надо, необходимо. Иначе грош ему, как человеку, цена!

Ковалев сначала просто пошел, потом подумал, пошел обратно — к станции метро — в другую сторону было ближе. Потом он решил, что метро — это непростительно долго, и взял такси. Он поехал к жене прямо на работу.

«Ничего. Не уйдет. Еще застану! — подгонял он себя. — И поговорим!..»

Но в интернате, в кабинете жены, возилась уборщица, гремела ведром и щеткой. Она удивленно посмотрела на него.

— Ну куды… Куды!

— Жена где?

— Какая еще жена? Здесь директор. Ай ослеп? — и уборщица указала ему на табличку.

Ковалев рассердился.

— Вот она и есть моя жена. Куда она делась?

Уборщица, видимо, не очень поверила, оглядела его плащ, кепку, но на всякий случай объяснила:

— С полчаса как ушли. Военный такой заходил, — и стала с удовольствием показывать, какой высокий да представительный был военный — не чета Ковалеву.

— Цветы ей принес. Во-о!..

— Вася? — перебил Ковалев. Но уборщица ничего определенного не могла сказать, показывала, какой громадный был букет, болтала, не могла остановиться.

Ковалев не дослушал, сбежал с лестницы, поехал домой. Там, должно быть думая, что теперь все зависит только от его быстроты, он перевернул шкаф, выгреб содержимое, нашел старую записную книжку и позвонил.

— Привет. Жена у тебя? Жалуется?

Вася очень обрадовался его звонку, стал его расспрашивать, что с ним такое случилось, почему вдруг он спрашивает о ней. Ковалев улыбнулся, разом успокоился.

— Да нет, ничего… Просто соскучился…

— А… Нет, не у меня.

Но по медлительности, по этому значительному «А!..» Ковалев понял: жена у Васи или только что ушла от него. И, конечно, она жаловалась на него.

Говорить о жене не хотелось. Вася улыбался трубке, расспрашивал о житье-бытье, Ковалев тоже улыбался, тоже расспрашивал. На том разговор и кончился. Сердитый и на себя и на Васю, и на весь белый свет за такой странный разговор с другом, которого не видел несколько лет, он вышел на кухню и подставил голову под кран. Он долго стоял так, пока его обостренный слух не уловил звука знакомых шагов по лестнице, щелканье сумочки, звон вынутых ключей. Он поспешно кинулся в столовую, едва успев погасить за собой свет, плотно закрыл дверь и какой-то подвернувшейся под руку тряпкой стал торопливо вытирать волосы.

«До чего можно дойти! — удивился он на себя. — Если так пойдет, скоро валерьянку начнешь пить!» А сам с наслаждением слушал, как Надежда Григорьевна открывала дверь, торопливо вошла, постояла в прихожей и медленно прошла к себе в спальню. Потом он услышал, как она вернулась в прихожую, долго снимала пальто, вздохнула устало.

«Черт знает что! — Ковалев засунул тряпку за диван, тихо лег. — Черт знает что! Вздыхает!..»

Он услышал, как она опять пошла в спальню, представил себе, как там она снимает туфли, ставит их под кровать. Как потом, опасливо оглянувшись на окно, снимает платье, надевает халат и, присев, осматривает чулки-паутинку — не побежала ли где петля.

Ковалев почти видел ее, ощущал запах волос и улыбался: она была здесь, целая, живая, ходит почти рядом — всего лишь через стенку, что-то там делает… Конечно, сердится, дуется на него… А у него нет больше сил ни спорить с ней, ни сердиться, ни доказывать. Хочется просто вскочить, не притворяться больше спящим, вбежать к ней, схватить и целовать, целовать… Целовать голову, шею, плечи, руки… И если она рассердится еще больше, пусть даже назовет медведем — пусть!.. Все равно она любит его, и все плохое уйдет.

Ковалев даже встал, уже хотел ринуться к ней и разом покончить со всеми разногласиями, но зазвонил телефон. Надежда Григорьевна подошла, сняла трубку.

— Я слушаю, — сказала она негромко. — Да, это я. Что? Думаю, спит, — и умолкла надолго, может быть на целых полчаса, и лишь изредка одним-двумя словами подтверждала, что слушает очень внимательно то, что говорит ей по телефону неизвестный Ковалеву человек.

Ковалев опустился на диван, закрыл глаза. Он слушал, как Надежда Григорьевна прощалась, желала удачи, успехов и, наконец, положила трубку. Потом в коридоре послышалась какая-то возня, она зачем-то двигала там стул. А он простить себе не мог своей ребячьей наивности, своей забывчивости. Со всей силой почувствовал он, как далеко они отошли друг от друга, какая глубокая трещина разъединила их. И бросаться к ней, как мальчишке, обнимать… Смешно!

«Серьезный человек!.. Учу других жить… А готов броситься на шею, как мальчик, и поцелуем мирить непримиримое!» — думал он, и было жалко, что он уже не мальчик, Надя давно не девочка и все так тяжело, сложно, путано…

Неожиданно хлопнула дверь, вспыхнул свет. Он припал лицом к подушке, замер. Надежда Григорьевна вошла, постояла, подошла ближе. Он услышал ее шаги около себя, плотнее закрыл глаза. Лежать было неудобно, а пошевелиться, показать, что он притворяется, стыдно.

А Надежда Григорьевна стояла над ним, удивленно смотрела на его мокрые волосы, взволнованно и тревожно улыбалась.

Ковалев ощутил ее дыхание, понял, что она наклонилась, и крепче прижался к дивану.

— Милый… — вырвалось у нее. Она обняла его голову, поцеловала в мокрые волосы.

Ковалев вздрогнул, растерянно сел, зажмурился от яркого света люстры. Надежда Григорьевна улыбалась. А в открытую дверь на шкафу в прихожей видна была распакованная Хозяйка Медной горы.

— Я думала, тебя нет или спишь. Тебе сейчас Тамара звонила. Дядечку Ковалева спрашивала…

Все это было как-то неожиданно. Он сидел, моргал глазами от яркого света люстры, а Надежда Григорьевна сидела рядом и мягкой теплой рукой гладила его мокрые волосы. Она знала его привычку совать голову под кран и улыбалась. Потом спросила:

— Ты что, голову мыл?

— Мыл, — сердито буркнул он и вдруг испугался: — Что она тебе наговорила?

Пробуждение утром, после веселого празднования дня рождения, было тяжелым.

Сквозь сон Надежда Григорьевна услышала, как громко хлопнула выходная дверь. Это муж ушел на работу. Значит, скоро пора и ей. Он утром уходил к десяти. Она пошевелилась, неохотно открыла глаза, потянулась и удивилась: почему он так громко хлопнул? Даже звякнула посуда в шкафу.

Надежда Григорьевна полежала, удивленно думая об этом, приподнялась, оглянулась на окно. За окном едва светало. На столе горела лампа, платье ее беспорядочной кучей лежало на стуле, на полу валялись исписанные листы. Она встала и неожиданно все поняла — муж прочитал ее письмо к матери, оскорбился, хлопнул дверью и ушел из дома! Она пошла в спальню, увидела мокрое полотенце, обрывки газеты на полу, неплотно вдвинутый на место матрац дивана. Да, муж умылся, надел новые сапоги и ушел, хлопнув дверью. Не просто ушел, а умылся, обул новые сапоги, ушел рано и хлопнул дверью так громко, что звякнула посуда…

«Вот и случилось то, чего я боялась… Что же теперь? Идти за ним? Извиняться?»

Чтоб хоть как-то привести свои мысли в порядок, она долго умывалась, убирала комнаты, мыла посуду после вчерашнего праздничного ужина, обратно ставила мебель — лишь бы ничего не осталось напоминающего о нем, этом ужине. Она вспомнила письмо — гадкое, злое, неумное. Не читая, она сложила листки стопкой, разорвала ровно пополам, сложила, разорвала еще раз, потом еще и еще. Так же долго и тщательно пудрилась потом перед зеркалом и, когда пошла на работу, была уверена — она и сегодня выглядит, как всегда. В интернате она с обычной сдержанной уверенностью сделала несколько замечаний, поздоровалась со встретившимися ей педагогами, но когда вошла в свой кабинет — заперлась, на большее не хватало сил.