Ковалев хмуро смотрел на раскрытую книгу.
— Читал. Ну и что? — несколько тише говорил он. Но тут же опять повышал голос: — Так ведь это было когда? Двадцать лет назад! А теперь…
Она насмешливо перебивала:
— Теперь возрастные законы у детей стали иные?
— Жизнь! Окружение! Среда! И грош вам цена как людям, если вы так рассуждаете.
— Ну что с тобой после этого говорить… — отступалась Надежда Григорьевна. — Тебя вообще, видимо, пронять ничем невозможно…
Но отступалась она лишь до следующего удобного случая.
Чем дальше заходили они в своих спорах, тем больше теряли прежнее уважение друг к другу. Ковалев не мог простить жене, руководителю большого педагогического учреждения, ее воззрений, той легкости, с какой она шла на оправдание определенного процента брака в воспитательной работе за счет исключенных, на признание этого брака неизбежным. Надежда Григорьевна с каждым спором все больше убеждалась в ограниченности мужа, в его неспособности мыслить отвлеченно, теоретически. Она понимала всю рискованность таких споров и раздоров, понимала, что оказать простое давление на такого человека, как муж, нельзя, ссоры ему надоели и в один прекрасный день он со свойственной ему прямотой может разом покончить с разногласиями, как и с семейной жизнью.
Приходилось доказывать, убеждать, ссылаться на статьи, труды педагогов, примеры. К спорам с мужем она уже специально готовилась, вынуждена была высказываться все более решительно и непримиримо: он упорно стоял на своем, носился со своей филантропической идеей. Со дня на день он мог всем надоесть в отделении, и его выставят и оттуда, как в свое время выставили уже из управления. Яхонтов предупредил ее на этот счет очень определенно.
Надежда Григорьевна не считалась ни со своим самолюбием, ни со временем, не жалела сил, лишь бы спасти мужа от новых неприятностей. От одних ее бесед, казалось, всякий нормальный человек даже с очень средними способностями уже приобрел бы солидную квалификацию педагога и был бы за одно это благодарен, столько ею было изложено, обговорено, разъяснено и доказано.
А муж? Последний раз, выслушав молча все ее сложные теоретические построения, он просто, но очень многообещающе предупредил:
— Говорить ты умеешь. Но, знаешь, оставь меня в покое. В конце концов, я тебя силой не держу. Лучше давай останемся при своих.
Чем больше думала Надежда Григорьевна о своей жизни, чем больше вспоминала, тем оскорбительнее рисовалось отношение мужа к ней. Зачем она с ним жила? Во имя чего приносила себя в жертву, отказывалась от радостей, откладывала, ждала… Чего? Вот этой исключительной фразы: «Силой тебя не держу»? Такого вот надругательства в день ее рождения?
— Силой не держу… — задумчиво повторила она и горько покачала головой. — Большего не заслужила…
Она смотрела на спящего мужа, на этого, как ей всегда раньше казалось, самого близкого человека, человека, которого она столько лет самоотверженно любила. Она старалась мысленно хоть как-то помириться с ним и не могла.
Поднимись он сейчас, протяни ей хоть самый незатейливый букетик, пожалей ее, обессиленную, измученную, скажи ей ласковое, утешающее слово, и она, наверно, бросилась бы ему на грудь, обняла, разрыдалась, простила и забыла бы все — и несбывшиеся мечты, и работу в милиции, и смятое пикейное одеяло.
Но он спал, спокойно похрапывал во сне и был равнодушен к ее горю. Это было невыносимо, чудовищно. Надежда Григорьевна была не в силах перенести свое горе одна. И она обратилась мысленно к единственно близкому человеку, человеку, который любил ее всегда и которому она могла сейчас выплакать все до конца. Она придвинула лист бумаги, обмакнула перо в чернила.
«Милая мамочка! Двадцать лет несла я безропотно этот крест, старалась быть честной и верной женой этого бесчувственного, заскорузлого человека. Но я больше не могу с ним жить. Я скрывала от тебя — ведь он докатился до милиции! Пойми меня и прости. Лучше поздно, чем никогда, лучше одной, чем такая жизнь. Он там настолько огрубел с ворами и забулдыгами, что сегодня, даже в такой для меня день…»
Переживая все снова и снова, она выискивала самое больное, обидное в своей жизни и писала. Слезы текли по ее лицу, капали на бумагу, расплывались по ней лиловыми пятнами. Она не замечала их и писала, писала, пока усталость не взяла свое. Она опустила тяжелые от слез веки, голова склонилась на руки. Надежда Григорьевна заснула и всхлипывала во сне тихо и обиженно.
22
Какое-то не вполне осознанное чувство тревоги заставило Ковалева проснуться и сесть. Он с изумлением увидел себя на смятом пикейном одеяле, посмотрел на свою босую ногу, потом на обутую и, плохо понимая со сна, что произошло, машинально надел сапог.
Уже светало, но в комнате с задернутыми шторами был полумрак. В углу на столике горела маленькая лампочка-грибок и своим слабым светом освещала Надежду Григорьевну. Она сидела на стуле, облокотясь руками на стол и склонив голову. Казалось, она просто на минуту заглянула сюда, присела и задумалась.
Ковалев мгновенно пришел в себя. «Как тихо, — испуганно подумал он. — Сколько же я спал? — Он взглянул на часы. Завод кончился. Часы стояли. — Как же это у меня так вышло? — ужаснулся он. — Ей даже негде было прилечь! Сидя заснула…»
Неслышно встав, он стянул с кровати смятое испачканное одеяло, спрятал его в столовой. Потом быстро поправил постель, взбил подушки и подошел к Надежде Григорьевне. В ее позе, в этой поникшей голове, опущенной на руки, было что-то жалкое, беспомощное, какая-то обида и усталость. Он виновато смотрел на жену и, когда легонько, боясь разбудить, стал расстегивать бусы, не удержался и тихонько поцеловал в шею. Даже не скрипнув сапогами, он присел перед ней на корточки, снял с нее туфли. Она не проснулась, только пошевелила пальцами затекших ног, и сквозь прозрачную паутинку чулок он увидел у нее на подъеме красные рубчики. Вся его вина за испорченный день рождения предстала перед ним во всей своей жестокости.
«За что же я ее так!.. Как мог? Ведь должен был… Я хотел. Ведь я собирался туда, к ним… Она так любит этот день. Как же я мог заснуть?..»
Он встал, погасил лампу и осторожно поднял Надежду Григорьевну на руки.
— Обидел я тебя, девочка. Знаю…
Он мягко опустил ее на кровать и тихо укрыл. Она почувствовала облегчение, глубоко вздохнула, сладко чмокнула губами и перевернулась на другой бок, подложив под щеку ладошку.
Ковалев тихо пошел к окну закрыть плотнее шторы и вздрогнул: упала со стола и впилась пером в пол ручка. Он замер, испуганно оглянулся на жену, поднял ручку, подошел к столу, наклонился и увидел письмо.
«Милая мамочка! — пробежал он глазами. — Двадцать лет несла я… этот крест… Всю жизнь я защищала перед тобой этого… человека… Лучше поздно, чем никогда…»
Письмо было длинное, на нескольких листах. Дальше он не читал.
— Та-ак! — сказал он громко и выпрямился. — Значит, я — крест! Та-ак!
Ковалев завел свои часы, постоял, потом подошел к жене, долго, внимательно смотрел на нее, на ее гладкую полную шею, на ее загорелые округлые плечи. В ее красивой, крепкой полноте было что-то самодовольное, требовательное, неприятное.
— Вот как оно бывает… Что ж, ладно.
Ковалев вышел в переднюю, снял с вешалки плащ, кепку. В столовой обул новые хромовые сапоги, завернул в газету сапоги дворника и вышел из квартиры. На улице закурил и быстро, не оглядываясь, зашагал прочь.
23
Было холодное хмурое утро. Унылая серая пелена затянула небо, и оно походило на ровный сухой асфальт. Нигде не виднелось никакого просвета. Здания казались блеклыми, и вся жизнь тоже казалась серой, холодной, как небо.
Зажав сверток под мышкой, Ковалев шагал из одной улицы в другую. Он уходил все дальше от дома, шел, недобро поглядывая по сторонам, пока ему не стало жарко. Он вышел к скверу с большим фонтаном, сел на скамейку и расстегнул воротник кителя.
