— Кражи не было, ты знаешь! — возмутился Ковалев.
— Нет, я не знаю. По документам этого не видно. А твои заверения к делу не подошьешь и не дашь никому на подпись.
Бокалов не переставал удивляться этому странному отделению, где все, вместо того чтобы, как это обычно принято, представлять положение дел в лучшем свете, делают наоборот и выкладывают комиссии все самое скверное.
— Товарищ майор, присаживайтесь и расскажите комиссии об этом деле.
Ковалев сел и, не глядя на Скорнякова, как умел, стал рассказывать о Степановой.
— Делать теперь обыск, производить изъятие, вызывать, допрашивать — просто глупо, — закончил он. — Оскорбим людей и все разрушим.
— Теперь… Теперь, конечно, глупо, — зло согласился Скорняков. — Сразу надо было делать! Как теперь Романову объяснить? Или предложишь заявление скрыть?
— Очень просто, — сказал Ковалев. — Миша принесет часы домой. Степанова напишет второе заявление с просьбой прекратить работу по первому заявлению. Романов это переживет. И ты тоже. Ничего страшного.
— Тебе — конечно!
— И тебе.
— Ну да, когда-то он их принесет, да и принесет ли вообще, и будет ли еще свадьба… Не тебе, а мне влепят выговор, если дворник часы не вернет. Мне, товарищ Ковалев. А я и так за тебя выговор получил. Может, хватит?
— Да глупо же изымать часы. Артист любит Софью Ивановну. Это проверено. Не любил бы — стал открещиваться или сбежал бы. А он ищет сближения с мальчиком. Он любит, и раз любит — найдет. И мешать им сейчас глупо. Глупо, пойми ты! Это же формальность, никому не нужная, для одной отчетности. Канцелярия.
— Ты такую демагогию брось! Не будь этой самой канцелярии, у нас бы давно про всякую ответственность забыли. Не подрывай законов. Яхонтов правильно тебе сказал.
— Твой Яхонтов, ты сам знаешь кто…
— Я знаю и другое: в своей работе он отсебятины не порет. И не его, а тебя пока ездят проверять. Если преступления не было, ты не мог, как положено в таких случаях, вернуть Степановой заявления? Не мог официально предложить ей взять заявление обратно?
— Да! Не мог! Потому что вернуть ей заявление и показать ей нашу незаинтересованность в опеке, сыграть отбой — преступление! Мы сейчас обязаны глаз с них не сводить! Держать их под угрозой опеки до конца, до тех пор, пока в семье у них все окончательно не встанет на свои места. И пусть мне грозят десять выговоров, я заявления ей не верну!
Бокалов только снисходительно покачал головой.
— Товарищи… Товарищи! Можно обсуждать, можно спорить, но не в таком же кулачном тоне! Точка зрения Ковалева комиссии ясна. Ваша — тоже. Комиссия обсудит, сделает выводы. Как вы, товарищ Ковалев, планируете свой день?
Ковалев кратко доложил о Тамаре.
— Да, я думаю, ЦК поможет, — согласился Бокалов. — До свидания. Поезжайте. Ведь мы не увидимся сегодня больше? — он вежливо улыбнулся Ковалеву. — Да, и вот еще что… Оставьте нам ключи. Комиссию очень интересует ваш стол и сейф.
Ковалев вспыхнул, взглянул на Бокалова, на Скорнякова, опустил руку в карман.
— Там есть частные письма. От таких вот Тамар. Прошу вкладывать в те же конверты, не перепутать.
Не глядя на них, он положил ключи на стол и вышел.
29
Скорняков разглядывал блестящее колечко с ключами и возмущался. Даже при комиссии подчиненные говорят ему «ты» и пререкаются с ним. Собственно, сам Скорняков в таком откровенном товарищеском разговоре не видел ничего плохого, если бы присутствовали при этом только свои. Но милиция — это милиция, организация, где действуют армейские уставы и где приказ начальника есть или по крайней мере должен быть законом для подчиненного. Ведь комиссии же гораздо проще усмотреть в пререканиях анархию, нетребовательность Скорнякова к подчиненным, обвинить его в развале дисциплины оперативных работников и именно это сделать корнем всех зол, чем серьезно проанализировать то положение, в какое оказалась поставленной милиция в последнее время разными путаными указаниями, и высказать это высшему руководству. Человек ума практического, Скорняков вовсе не идеализировал Бокалова на этот счет, несмотря на его интеллигентное лицо и вежливую полуулыбку.
В свою очередь, Бокалов достаточно ревизовал отделений и не обманывался относительно этих соображений Скорнякова, прекрасно понимая его.
— Вы что-то слишком мрачно смотрите на своих сотрудников, — заметил он.
— Наоборот, очень весело, — мрачно пошутил Скорняков. Он взял со стола ключи, позвенел ими. — Ковалев новаторствует, ссылается на указания о профилактике и готов превратить отделение в просветительное учреждение. Яхонтов закусывает удила, нажимает на карательную сторону, пишет жалобы, прокуратура плавает и страхуется, Романов мирит непримиримое, с меня спрашивают раскрываемость. Я стараюсь не ловчить, ищу какое-то правильное организационное решение и получаю выговор. Приезжают комиссии, изучают, проверяют, уточняют, никак не могут сделать выводов, на всякий случай поругивают того же Скорнякова и уезжают. А выговор остается. И проблемы остаются. И война Яхонтова с Ковалевым остается. И оба обвиняют меня. Мне как раз очень весело!
Бокалов хладнокровно посмотрел на Скорнякова.
— Каких же выводов вы ждете от нашей комиссии?
— Ясных! — Скорняков стукнул ключами по столу. — А то и то — не то, и это — не это, а в общем не так уж плохо… Надо уж либо туда, либо сюда. Нужны выводы и конкретные указания, как дальше работать. И еще, уж раз на откровенность пошло… Долго ли будут к нам ездить эти самые комиссии и мешать нам работать? — Скорняков спохватился, но было поздно.
Члены комиссии перестали изучать рисунок обоев на стенах и разом взглянули на Бокалова. Сухощавый, не по годам стройный капитан медленно встал, неторопливо прошелся по кабинету.
— Искать, искать надо самому, а не ждать директив сверху да от комиссий, работать смелее надо, товарищ лейтенант. Смелей, — назидательно сказал он Скорнякову. — Мне кажется, вы просто устали от своей работы. Вам, видимо, следует отдохнуть.
В словах Бокалова Скорняков ощутил намек на увольнение.
«Чему быть, того не миновать, — подумал он. — Пусть. Зато уж выскажусь. Всю матку правду!»
— Да, я больной от этих комиссий! Я за пять месяцев похудел на семь килограммов!
— Ну, это положим… — насмешливо остановил его Бокалов. — Худеете вы не от комиссий.
— Нет, именно от комиссий, — упорствовал Скорняков. Он понимал, что это глупо, не так и не о том следует говорить, но чувствовал, как его «понесло», и уже не мог остановиться. — Ведь пятый месяц у меня целыми днями сидит над душой кто-нибудь из начальников, и я ему должен объяснять, кто такой Ковалев, откуда он взялся, почему он именно так работает и не берет ли он взяток — уж больно за каждое дело переживает. Ведь вы первый, кто не спросил, берет ли он взятки. Объяснишь. Ну, думаешь, теперь все — уйдет. Нет, не тут-то было, сидит! И вот высиживает восемь часов, дела по листочку перекладывает, отойти от него нельзя. Устанет сидеть, по отделению пройдется. Потом проводишь его домой. Наконец-то, думаешь, отмучился! Смотришь: на другой день он с утра пораньше опять едет. А тут тебя еще в райотдел вызывают, хвост накручивают за низкую раскрываемость. А спрашивается, как я могу отвечать за раскрываемость, если я целыми днями при комиссиях и инспекторах экскурсоводом состою? И я бы давно уволился, товарищ Бокалов, давно бы — черт с ней, и с прибавкой, и со всем на свете! Просто с Трайновым сработался, и ребята у нас хорошие. Это сейчас все друг на друга косятся, после комиссий. А коллектив у нас очень дружный. Завелась вот одна паршивая овца…
Скорняков не докончил. Глядя в сторону, он качал перебирать ключи на колечке.
Бокалов все так же прохаживался и с интересом слушал Скорнякова.
— Кто же эта паршивая овца? — спросил он, когда Скорняков умолк и зазвенел ключами. — И, собственно, чем же она паршивая? Тем, что отстаивает свою точку зрения?
