— Подкидыш? — спросил Ковалев.

— Ну подкидыш! Дальше что? — она подняла голову. — Тебе все знать надо, да? — Озлобление у бродяги проходило. Она говорила уже устало, довольно спокойно. — Ишь как подъехал! Думаешь, дуру нашел? Хочешь посадить?

— А ты думаешь, что очень умная? — покачал головой Ковалев. — Такую ерунду говоришь. Ну скажи, какая мне радость тебя бить или сажать?

— Я почем знаю… Может быть, тебе сдельно за это платят.

— Глупая. Я помочь тебе хочу.

— Какой добрый нашелся! — усмехнулась она, но, посмотрев на Ковалева, опустила глаза. Потом, должно быть, на всякий случай проворчала: — Вы поможете. Знаем вас!

— Не хочешь говорить по душам, не надо, — сказал Ковалев, как бы не слыша. — Но имей в виду, мы ведь можем подойти формально, со всей строгостью. А жаль. Мы помогали людям и в худшем положении. Видно, девушка ты хорошая, зла только на свою неудачную жизнь. Это все поправимо. Хуже другое — вот в людях ты разуверилась. Как волк на всех зубами щелкаешь. Это вот хуже всего. Кто же тебе поможет, если подойти к тебе страшно?

Ковалев постоял, прошелся по комнате, посмотрел в окно.

Он прислушался к шуму дождя, обернулся к ней.

— А то, может, пойдем поговорим? — предложил он снова. — Я ведь все-таки майор. Могу и помочь.

Она долго молчала, потом подняла голову.

— Чем же это ты, интересно, можешь помочь?

В голосе ее прозвучала та нарочитая небрежность, за которой легко было угадать надежду.

— Расскажешь мне свою жизнь, и тогда видно будет. Заранее обещать я не могу.

— Ну пойдем, пойдем, если ты так хочешь, — она порывисто поднялась со стула. — Пристал как смола. Куда тут у вас идти? Понагородили сто дверей…

Они вышли, прошли мимо Курченко. Дворничих уже не было. «Морской волк» изображал на лице невозмутимость. Ковалев взглянул на него и покачал головой.

— Давай договоримся, только без ругани, — предложил Ковалев, желая успокоить девушку, когда они поднимались с ней по лестнице. — Хорошо?

В кабинете он сел за стол, посадил бродягу против себя. Несколько минут устало молчал, подперев голову кулаком и закрыв глаза.

— Ну, начинай, рассказывай, — сказал он тихо.

— Что рассказывать?

— Про себя, — и, пересиливая тяжесть в голове, открыл глаза.

— Голова заболела? — она с любопытством взглянула на него.

— От тебя заболит, — слабо улыбнулся он, потом потер лоб и кивнул ей: — Рассказывай.

— Про что?

— Как ты дошла до жизни такой, вот про что. Значит, ты родителей своих никогда не видела? Н-да… Куда же тебя подкинули?

— Известно, куда подкидывают, на улицу. А потом отдали в детский дом.

— Это я понимаю. Я про место спрашиваю. Где это было? На Украине?

— На Украине. В корзиночку положили и имя написали.

— Что же, не разыскивала потом родителей?

Ковалев расспрашивал без любопытства, как бы нехотя, по долгу службы. Но чем равнодушнее делался его тон, тем доверчивее становилась девушка, охотнее отвечала.

— Да, найдешь… Может, они неправильно написали мое имя. И Яковенков этих у нас там целые деревни. В детдоме и то были три: Наташа, да Нина, да я — Тамара. И все Ивановны. Только не похожие… Все спрашивали, не сестры ли мы. Как будто мы знаем… — Она задумалась. — Да и чего уж искать, раз бросили, не нужна, значит…

— Да… История… Слушай, а ты точно знаешь? Возможно, они тебя и не бросили, а просто умерли… Или несчастье какое случилось с родителями… Может и это быть. И ты совсем зря на них так грешишь. Может так быть?

Тамара удивленно смотрела на него. Потом оживилась.

— Кто их теперь знает. Теперь ничего не найдешь. Документы в войну пожгли все… Может быть. Я же не знаю.

— Вот-вот, — обрадовался Ковалев. — Это бывает. Это со многими людьми бывает. Сама или девочки придумали, и пошло. Нашли, да еще в корзиночке! Не до революции же. Глупость какая-то. Уж скорей в чемодане… А может, как раз твои родители были очень хорошими людьми, тебя очень любили. Может, мать от родов умерла или другое несчастье какое… Нельзя же так плохо думать о людях, раз точно не убедилась. Да еще о своих родителях. Нехорошо.

Помолчали. Тамара смотрела на Ковалева растерянно.

— Не знаю… Ничего я не знаю… Знаю только, что позавчера мне восемнадцать исполнилось.

— День рождения, значит, — кивнул с усмешкой майор, будто все это горе было детское, не настоящее, о котором и печалиться не стоит. — Ну и как же ты его отметила? Весело?

Тамара поморщилась и совсем неожиданно пожаловалась:

— На вокзале Казанском. Два пирожка купила. Ириску все берегла… Съесть спокойно не дали, потащили в милицию. Загорелось им. Подписку о выезде отбирать. Так вот и провела…

— Хорошее место. Весело… — Ковалев закурил и спросил: — Значит, как попала в детдом, так в нем и жила.

— И жила! — сердито сказала она.

Ковалев курил, расспрашивал, улыбался. Платок у девушки развязался, мятые концы повисли, закрывали недовольное, сердитое лицо.

— Да сними ты эту тряпку. — Ковалев привстал и сдернул с нее платок. — И берет сними. Вот так. Симпатичная девушка, а натянула на себя черт знает что! И застегнись, сиротинушка брошенная, разнесчастная…

Он улыбнулся. Она улыбнулась тоже.

Тамара действительно оказалась симпатичной — круглолицая, черноволосая украинка со вздернутым носиком и пухлыми щеками. Ковалев смотрел на нее и радовался такому приятному открытию, особенно двум наивным косичкам с белыми ленточками. Они подчеркивали чистое, даже гордое выражение ее лица, которое портили только нездоровые мешки под глазами. Тамара покраснела и сидела перед ним повеселевшая, улыбаясь и смущаясь.

— Ну ладно… Что же, ты так и жила в детском доме? — спросил Ковалев. Он никак не мог погасить улыбку и перейти на деловой тон. — Хорошо там было?

— Хорошо. — Тамара помолчала. — Там у нас Ольга Николаевна была, такая хорошая заведующая. Она так всех нас любила, такая была добрая тетечка…

— Была? А где она теперь?

— Нет ее. Повесили.

— Как повесили? Кто повесил?

— Немцы. Кто же еще! За то, что увезти нас хотела. Не верите, да? Она нас в поезд грузила, а они с самолета по паровозу как дадут, он и лопнул. А из него пару, пару, просто ужас. Тогда она с Севой нас бегом в лес. Мы всю ночь там сидели. Страшно так было…

— А кто этот Сева?

— Вожатый наш. Хороший был, такой веселый, сборы все устраивал и музыке нас учил, — она помолчала и придвинулась ближе. — Потом они с Севой повели нас от немцев пешком. Только пошли, а навстречу нам фашисты… Севу по дороге связали: он забыл галстук снять. Привели нас к вечеру в детский дом, построили на линейке, и самый главный немец велел Ольгу Николаевну повесить. У нас там мачта пионерская была… На ней… Две табуретки принесли… Мы стали кричать, чтоб не вешали, заплакали, а он из пистолета как стрельнет. Ольга Николаевна велела нам молчать, жить дружно и все запоминать. А сама скорей на табуретку полезла. Встала, помахала нам, сказала, чтоб осторожными были и терпели… А сама такая молодая, симпатичная… — Тамара долго молчала, глядя сухими глазами мимо Ковалева. — Эх, да разве вы можете понять! — сказала она, очнувшись. — Если вам все рассказать… И Севу повесили. Только уже мертвого. Он в лес убежал. Убили, привезли и рядом с ней повесили. Сказали, что он партизан.

Ковалев больше не спрашивал. Он хмурился, мрачнел, а она забыла все свои страхи, все предупреждения той женщины, которая за плату в десять рублей просила девушку перепродать кофточку, что ее будут бить.

Тамара рассказала, как они жили при немцах. Как разбредались по окрестным деревням собирать милостыню. Как потом пришли ковпаковцы, а потом снова немцы, как перед отступлением фашисты сожгли детдом и всем пришлось жить в землянках целый год, пока не построили новый…

— Да-а, — не выдержал Ковалев, когда Тамара умолкла, вспоминая еще что-то. — Не надо об этом. — Он встал, прошелся по комнате, резко обернулся. — Ведь это было давно. Очень давно. Так?