— Ваша? — и Трайнов повернулся к Денисенко. — Слыхал? Оказывается, профилактика-то его уже стала!

— Мы все за профилактику, — мягко ответил Денисенко. — Яхонтов ведь тоже за профилактику. — И неожиданно значительно сказал: — Но за какую — вот вопрос. Что под ней понимать.

— Как это, что под ней понимать? — делано рассердился начальник. — Вы что, не знаете, что понимать под профилактикой? Да вы что… за указаниями не следите? Обсуждать указания вздумали? Разговорчики в строю? Смотрите!.. Вот полномочная комиссия услышит и скомандует: «Кругом, шагом марш!»

Бокалов сразу поднял голову. Эти насмешливые слова Трайнова явно адресовались к нему, Бокалову, ибо ни он, ни члены комиссии пока еще не высказались. Попав в бурную обстановку отделения, члены комиссии положились во всем на Бокалова, как на более опытного, да к тому же и председателя. А Бокалов молчал. Ведь не сегодня-завтра, по слухам, будут введены значительные новшества. Вдруг он выскажется вразрез с ними? Народ в отделении резкий, языкастый… Опасение попасть впросак и делало капитана Бокалова таким вежливым и неопределенным. Да и что он мог сказать, если сам не понимал, как все обернется. И его бесила эта манера Трайнова стрелять по комиссии из кривого ружья. На этот раз Бокалов решил одернуть Трайнова, дать ему почувствовать, что все-таки ревизор он. Однако сделать этого не успел.

— Ну знаете, товарищ начальник, вы это зря, — оскорбился Скорняков. — Я во всем, чем мог, поддерживал Ковалева. Разве что с начальством на рожон не лез. — Скорняков помолчал и сказал с восхищением: — Нет, а молодец майор! Маркин ему до последней минуты верил. Вот какой авторитет мои оперативники имеют у населения! — и покрутил головой удивленно. — До последней минуты, а! С тем и отпустили!

— Ну-у?.. — удивился Трайнов так, как будто ни Романова, ни Бокалова в комнате не было. — И товарищ Романов признает, что Маркин не виноват? Что же, выходит, он ошибся? Не может быть! Он же никогда не ошибается. Не верю! Тут что-то не так…

— Да, я ошибся, — видимо все еще казня себя, горько сказал Романов. — Маркин находился под стражей без всяких оснований. Он освобожден. — И, опасаясь, как бы Трайнов не съязвил еще, быстро вышел.

— Так-так, — Трайнов плотно прикрыл за Романовым дверь, помолчал, потом спросил Курченко: — Ну, а ты? Видишь, вот комиссия переписку изучает, проверяет, нет ли в письмах Ковалеву намека на взятку или еще чего-нибудь. Мало ли что можно усмотреть в письмах… А ты на отшибе стоишь. Надо помочь обнаружить, вскрыть.

— Пусть ищут. Только странно — обыск без понятых и без подозреваемого. Так и с уголовными не поступают. Ну да начальство, ему, конечно, виднее.

— Курченко! — укоризненно сказал Денисенко. — Ты все-таки не забывайся. Они просто смотрят.

— А я и не забываюсь… Я вообще так просто говорю… На вопрос начальника отвечаю. Я же обязан ему отвечать.

Бокалов вспыхнул, встал. Его охватило чувство неприязни к этим людям. Что они хотят? Что им сделала комиссия? Кажется, даже воды не замутила!

— Ну, а как вы все это находите? — самым невинным тоном спросил его Трайнов. — Веселая ситуация, правда?

— Вы о чем? О Яхонтове? Или о профилактике? — Все колкие слова, которые готовил Бокалов, ускользнули у него из головы. Он увидел глаза Трайнова — умные, зоркие глаза старого человека — и почувствовал смущение. — Видите ли, все это вопросы сложные. Мы, откровенно говоря, не все еще переварили и продумали… — Бокалов почувствовал затруднение, помолчал. — Одно могу вам сказать, вам очень повезло с коллективом. У вас чудный трудовой коллектив, у вас просто витает дух критики и самокритики.

— Н-да, возможно, витает, спорить не буду. Но тогда тут вот что непонятно получается: почему этим самым чудным, трудовым коллективом за полгода интересуется третья комиссия? Или сие тайна неисповедимая есть? — Трайнов был достаточно стар, чтоб позволить себе такой разговор. — Секрет?

— Ну зачем так?.. Ведь вы же и сами знаете… Яхонтов находил, ну, что ли, не очень правильными некоторые действия сотрудников… И откровенно написал об этом. Вот мы и приехали разобраться вместе с вами. Ничего плохого здесь нет.

— Значит, с нами? Ну и разобрались? И как нам теперь быть с Яхонтовым? Увольнять его по собственному желанию или другие какие указания будут? — Тут Бокалов болезненно поморщился. — Я, между прочим, интересовался в том отделении, откуда его к нам перевели. Вы не интересовались? Жаль. Так вот, туда тоже комиссии ездили, пока его не подарили нам. Теперь, что же, опять найдут, что к нашему отделению ему приходится из дома ездить с пересадкой и в третье тоже следователем переведут? Или, может быть, теперь уже с повышением?

— Прежде всего, партийная организация не высказала своего мнения, — раздраженно сказал Бокалов. — Пусть выскажется она, а потом будем решать мы с вами.

— С нами? Ну-ну…

«Да, они все трое будут счастливы — и Виктор Аркадьевич, и Степанова, и Миша. У них еще все впереди… А я? Надя? Мы?..»

Разговор с Виктором Аркадьевичем всколыхнул все то, о чем так упорно старался не думать Ковалев последнее время. Всколыхнул так, что не думать он больше не мог. Появилось мучительное чувство обиды. Ну почему, почему он не может быть счастливым рядом с Надей, почему он не имеет права на уважение собственной жены? Чем он, Ковалев, хуже этого певца или ниже его по положению? Ведь он, Ковалев, учит певца жить, создавать семью, воспитывать ребенка, а не наоборот! Неужели только потому, что у него теперь «не те звезды» на погонах и не тот оклад? Так ему, Ковалеву, плевать на оклад, он никогда не работал ради денег или чинов, наград. Плевал он на все это. Он, может, сейчас впервые чувствовал себя на своем месте, занимался тем самым своим делом, которое искал для себя всю жизнь. И, может, именно сейчас он счастлив по-настоящему, по большому счету, именно потому, что нужен людям именно такой, какой он сейчас есть. Он, может, незаменим в отделении в своей теперешней роли гораздо больше, чем этот певец в Большом театре, и гораздо нужнее здесь, чем тот — там!

И, как всегда, мысли о жене тянули за собой другие, еще более неприятные — о женщинах вообще, о многих женах, судящих о своих мужьях по тому окладу, какой они приносят домой, по диплому, должности и бог знает еще каким другим самым поверхностным признакам, не давая себе труда за целую жизнь даже вдуматься в подлинный смысл служебной деятельности своего супруга. Сколько он перевидал на своем веку семей, основанных только на личной верности или любви к детям, при полном равнодушии супругов к внутреннему миру друг друга, причем считающих это даже нормой! Сколько таких семей создается еще и теперь!

«Даже я… мы… — гневно думал он. — Ведь если бы мне на фронте оторвало ногу, выбило бы глаза или искалечило, Надя с гордостью ухаживала бы за мной всю жизнь, никогда в жизни бы не сказала ни одного резкого слова, ни одним поступком не сделала бы мне больно. А вот здоровому, полному сил и нашедшему наконец себе дело по душе — такому мне она считает себя вправе мешать, не уважать моих желаний и взглядов, оказывать давление… Ну почему, почему, когда я наконец чувствую себя счастливым, на своем месте, она считает возможным и чуть ли не нормой отравлять мне жизнь своими претензиями и мелочными рассуждениями, сводить на нет все радости? Какая странная логика, какая жестокая нелепость!»

Ковалев думал, возмущался, негодовал. Сильные чувства требовали таких же сильных и решительных действий. Но каких? Этого Ковалев не знал. Он мучился, думал, не мог ничего придумать и… мучился еще сильнее.

К счастью, служебные неприятности иногда имеют и свою целебную сторону. Громкий разговор со Скорняковым, беседа с Бокаловым, наконец, вопрос о его бумагах, проверка сейфа — все это отодвинуло семейную проблему на дальний план, лишь прибавив злости.

Сдав ключи, Ковалев вышел в коридор, одернул кобуру и крикнул Тамаре:

— Едем!