— Я уже говорил и повторяю: Маркин украсть не мог. Ничего общего с уголовниками он не имеет. Если и воровал, то один Бельский. А как Яхонтов притянул сюда и Маркина, я не знаю.

— Так-так… Да-а… — Денисенко опять не заметил раздражения. Он с минуту постоял, сказал в раздумье: — Ну-ну… Добро… — и вышел.

Через несколько минут Ковалева позвали к Трайнову. У начальника были Денисенко, Скорняков, двое участковых.

— Ну? — встретил его Трайнов. — Слышал, ты и вечер решил поработать? Бери дело Степановой, — кивнул он на бумажку. — С участка Сафронова, ты знаешь. Она опять подала заявление. Берешь? Тут ведь по линии профилактики, — он подмигнул и засмеялся. — По твоей части.

«Ну вот, сначала пистолет хотели отобрать, — выходя, вздохнул Ковалев, — а теперь как ребенку скорей соску в рот, чтоб не плакал… утешают… Дожил!..»

Он вздохнул, сел за стол, подпер руками голову и постарался думать о Степановой: почему она не пришла до сих пор, если ее вызвали повесткой к семи?

Несколько лет назад у Степановой погиб муж, полковник авиации. От мужа у нее остался сын Миша, которому была назначена большая пенсия. Несколько раз Степанова подавала заявления, в которых писала, что сын ее совершенно не слушается, отбился от рук, завел знакомство с уличными мальчишками и таскает из дому вещи. Подав такое заявление, Степанова через несколько дней требовала его обратно. Сафронов пожимал плечами и с удовольствием возвращал. А через некоторое время все повторялось. Сейчас перед Ковалевым лежало очередное заявление Степановой, где она писала о краже золотых часов с браслетом. Миша кражу отрицал, отказывался сказать, куда их дел. Мать просила принять «соответствующие меры». Причем какие именно меры в заявлении не указывалось. Заявление показалось майору двусмысленным.

— Ну что ж, не идет так не идет, — майор снял трубку телефона и набрал номер Степановой.

— Алло. Вам кого? — услышал он строгий мальчишеский голос.

Майор слушал, молчал. В трубку подули.

— Алло. Нажмите кнопку. Вам кого?

— Миша? Это ты? Здравствуй.

— Я. Здравствуйте.

— А твоя мама дома?

— Ее сейчас нет. Пошла в магазин. Скоро будет, — мальчик сказал все это вежливо, но без любопытства. Он не спешил положить трубку и терпеливо ждал, не скажут ли ему что еще, потом спросил: — Ей что-нибудь передать?

— Ей? — Ковалев задумался. — Нет, не надо. — Он поколебался. — Видишь ли… Человек ты, по-моему, смелый. А вот тайны… тайны хранить ты умеешь? Не болтунишка? Положиться на тебя можно? Дело в том, что нужен мне как раз ты.

— Я? — удивился мальчик. — Я тайны храню, как могила, — очень серьезно сказал он. — Но я не знаю, кто со мной говорит.

— Верно. Ладно. Сейчас объясню. Я майор. Фамилия моя Ковалев. Запомнил? Мне срочно нужно с тобой поговорить по очень важному и совершенно секретному делу. Ты сможешь сейчас прийти в отделение милиции? Но одно условие: никто не должен знать, куда и к кому ты идешь.

— Сейчас? — Ковалев почувствовал, как мальчик заволновался. — Смогу. Сейчас приду, — сказал он и поправился. — Есть, товарищ майор. Засекайте время. Буду точно через пять минут.

— Хорошо. Засекаю. Жду. — Ковалев положил трубку, взглянул на часы и улыбнулся: начало казалось ему удачным.

Скоро по коридору протопали быстрые шаги. В дверь постучали.

— Можно? — спросил неуверенный мальчишеский голос и тут же опять поправился. — Разрешите войти?

— Входи, — Ковалев одернул китель и посмотрел на часы: — Четыре минуты, неплохо.

Миша оказался хорошо сложенным и аккуратно одетым мальчиком. Он остановился в дверях и смотрел на Ковалева строго и вопросительно.

— Здравствуй. Будем знакомы. — Ковалев встал, протянул ему через стол руку, пожал, как взрослому. — Садись.

Они сели и минуту смотрели друг на друга. Ковалева удивила немальчишеская строгость в глазах Миши. Майор помолчал, вышел из-за стола, прошелся по комнате.

— Ты без калош? Не промок?

Миша выставил из-под стула сухие ботинки.

— Я их снял внизу.

— А мои сапоги промокли, — кивнул Ковалев на свои ноги.

— А вы их по-солдатски, касторкой, — посоветовал Миша. Он поглядел на широкие золотые погоны майора — почти такие же, какие остались от отца, с голубой каймой. Не было только птички. — Я бы и себе по-солдатски, чтоб в любую погоду… Мать не дает. В калошах приходится.

Ковалев слушал, приглядывался к мальчику. Это короткое, резко произнесенное слово «мать» неприятно поразило его.

Майор долго доставал папиросы, закуривал. Мальчик молчал, смотрел на погоны.

— А вы… — Миша осторожно посмотрел на две планочки с лентами, потом внимательно, как будто выискивая что-то знакомое, заглянул в глаза Ковалеву. — Вы служили в войну в авиации? Летали? — и покраснел.

— Я? — Ковалев посмотрел на свои погоны. — Нет, это не авиационные. Просто от старой работы. Госбезопасность. Но на самолетах полетать пришлось. Попрыгал и с парашютом. К партизанам. Завидуешь? — Майор улыбнулся. Мальчуган ему нравился.

Миша вспыхнул:

— Да.

Помолчали. Ковалев строго смотрел на мальчика.

— Отца любишь? — серьезно спросил он.

— Да.

— Помнишь его?

— Помню.

— И хочешь быть таким, как он? Прямым и смелым?

— Хочу, — ответил мальчик тихо.

— Значит, будем говорить как мужчина с мужчиной? А ты знаешь, о чем будем говорить?

— О часах?

— Да. Расскажи, пожалуйста, зачем ты их взял.

— Чтобы мать их не продала, как ружье. Мне папа ружье пневматическое купил. Она продала. Потому что я ей не подчиняюсь. И часы бы — тоже… Они именные. Дядя Витя говорит, что мне рано их… Вот я и взял их… пока их… — мальчик не докончил, умолк.

— Так…

Ковалев долго молчал. Он не ожидал такого ясного ответа и уж совсем не предполагал о столь важном обстоятельстве в жизни мальчика, как появление в доме у них «дяди Вити».

— Ну ружье… Это понятно, — тихо и осторожно сказал майор. — Мама, наверно, боялась за тебя, — и чуть заметно снисходительно улыбнулся, как бы извиняя ее: — Она же не понимает, она ведь женщина… А вот часы? Не понимаю… — как бы вслух, подумал он, покачал неопределенно сам себе головой и вопросительно посмотрел на мальчика.

Миша строго смотрел в лицо Ковалеву. Он пошевелил губами, ничего не сказал, опустил голову.

— Выходит, ты плохо себя ведешь?

— Да… То есть нет… я… — и Миша словно взорвался: — Потому что никакой он мне не дядя. И нечего. Он мне никто. Пусть к ней лезет. А ко мне не пристает. Я его не трогаю, и пусть он меня… Пусть папиного не трогает. Тогда и я не буду ему грубить!

Мальчик говорил быстро, с яростью, как человек, готовый на все.

— Н-да… — Ковалев задумчиво поднялся из-за стола, прошелся, сел за стол опять, нахмурился. — А этот самый дядя Витя к вам часто ходит?

— Он не ходит. Он на машине приезжает. На такси.

Миша решительно не мог спокойно разговаривать о дяде Вите, он даже привстал со стула.

— Ты сиди. Мне кажется, ты все-таки в чем-то неправ. У тебя не хватает выдержки. Без нее нельзя. Какой же мужчина без выдержки? Ее надо развивать. Особенно будущему военному.

— Я развиваю. Только пусть папиного не трогает. Он тоже мужчина. Пусть тоже развивает выдержку и не пристает. А военный на то и военный, чтобы уметь давать врагу отпор.

При слове «отпор» Миша с таким упрямством наклонил голову, словно решил скорее умереть, чем отступить. Ковалев поторопился закончить:

— Ну, мы еще успеем с тобой поговорить. Поговорим? Разберемся? Вместе. Прямо и по-солдатски, — мягко улыбнулся он.

Миша был все еще взбудоражен. Он не ответил. Но и не возразил. Ковалев прошелся, подошел к Мише.

— Значит, договорились? Потом и с выдержкой. У нас еще будет время. Поговорим. И не раз. А теперь разберемся в другом. Эти часы у тебя сейчас где?

— У… — Миша помедлил, внимательно посмотрел на Ковалева. — У дяди Миши. Он у нас дворником работает. У товарища Хабибулина.