Она обернулась к Виктору Аркадьевичу и горячо сказала:

— Что же с вами обсуждать? С посторонними семейных дел не обсуждают. Удобно ли вас беспокоить?

— Соня, к чему это все?.. Ты же знаешь, как ты мне дорога. Зачем? Не лучше ли поговорить, обсудить все, взвесить?

— Что же говорить? Тут не слова нужны, тут нужно ваше решение… Впрочем, — она оглянулась на сына, — можно и поговорить и взвесить. Но на кухне. Здесь мы ему помешаем спать. Поздно…

— Ах, вот даже как!.. Что ж, мы можем поговорить и на кухне.

Миша высунулся из-под одеяла, но мать погасила свет и плотно прикрыла за собой дверь.

Такого у них еще не бывало. Миша чувствовал, что в кухне сейчас происходит что-то очень для него важное. Он долго лежал с открытыми глазами, думал и никак не мог понять, лучше будет теперь ему от всего этого или еще хуже. Он вспоминал отца, каким его помнил, потом свой разговор с майором Ковалевым и на всякий случай вздохнул.

Шел четвертый час ночи. У Виктора Аркадьевича слипались глаза, а возможность закрыть их, заснуть отодвигалась и отодвигалась. Софья Ивановна ходила взад и вперед по кухне и кидала ему тяжелые, злые слова упреков, которым, казалось, не будет конца и которых он больше не слушал. Устав возражать и оправдываться, он скорчился на низкой кухонной табуретке и чувствовал, как от такого сидения у него начинает ныть поясница. Он сидел, наморщив лоб, и молчал.

— Сонечка, — сказал он наконец жалобным голосом. — Я тебя отлично понимаю, ты во многом права, но сейчас ночь, а завтра днем у меня запись. Давай отложим. У меня болит голова.

— Конечно! Конечно! — воскликнула она с горечью. — Ведь речь идет о моем, а не о вашем покое. Разве может перенести это ваша голова? Я удивляюсь, как вы вообще слушаете.

— Соня, к чему все эти «вы»? — вздохнул и поморщился Виктор Аркадьевич. — Это, ей-богу, уже достаточно надоело. Я не придаю значения тем гадостям, которые ты мне сгоряча наговорила. Я твой друг и останусь им. Идем спать.

— Не лгите! — Она сорвалась с места и бросилась к нему. — Друзьями мы были когда-то… А сейчас вы видите во мне только любовницу. Вам наплевать на мое женское достоинство. Вы давно уже могли оградить меня от оскорблений и грязных намеков. Боже мой! Боже мой! Если бы я знала!.. — Софья Ивановна закрыла лицо руками и попробовала заплакать. — Это я, я сама виновата. Я слишком много позволяла вам… Я! Я!

— О боже! — Виктор Аркадьевич мученически покачал головой. — За что сегодня такое наказание! Да неужели ты не понимаешь, черт возьми, что я устал и хочу спать?.. Или замолчи или я плюну, и ноги моей здесь больше не будет!

— Вот как!.. Теперь вы ищете предлога удрать, огласки испугались?.. Трус!.. Тряпка!..

— Я хочу спать! — Виктор Аркадьевич вскочил и весь затрясся. — Понимаете, спа-ать!

— Спать?.. Извольте! Ложитесь… Извольте! Но отдельно! На диване! Как спят друзья!.. Отдельно! Отдельно!

— Сумасшедшая женщина! — уже в комнате, бросаясь на диван, прошипел себе под нос Виктор Аркадьевич. — Пантера!

Но тут он услышал ее шаги, уткнулся лицом в валик и замер.

Спал он мало и плохо. Ему снилось, как Соня бросается со своей кровати к нему на диван, хватает за горло и душит. Виктор Аркадьевич стонал, ворочался, пробовал освободить свое горло. И лишь когда сорвал жесткий воротничок и галстук, заснул спокойнее. Теперь ему снилось падение в какую-то бесконечную, похожую, на погреб, черную бездну. Падать туда было холодно и страшно. Он падал, падал и никак не мог долететь до дна этой бездны, а по дну на четвереньках прыгала пантерой Соня, хохотала и кричала: «Отдельно!.. Отдельно!..»

Измученный сновидениями, Виктор Аркадьевич проснулся со щемящим чувством беспокойства.

Он осторожно разжал веки и увидел против себя Мишу. Мальчик сидел, опершись о стол, лениво грыз яблоко и серьезными глазами разглядывал артиста. Этот серьезный взгляд неприятно подействовал на Виктора Аркадьевича.

«Что он так на меня смотрит? — подумал он и закрыл глаза. — Ах да, ведь я на диване! Фу, как все это нелепо и противно!.. А она дома?»

Он долго лежал с закрытыми глазами и старался уловить малейший звук, принадлежащий Соне, но лишь слышал, как Миша равнодушно грызет яблоко.

«Какая неприятная тишина! Должно быть, он все так же на меня смотрит».

Виктор Аркадьевич поднял голову и, избегая смотреть Мише в глаза, тихо спросил:

— Мама дома?

— Уехала к тете Марусе, — не меняя позы, ответил Миша.

— Значит, уехала?

Виктор Аркадьевич потер заспанное лицо, встал и пошел в кухню умываться. В дверях он не выдержал, оглянулся.

Миша жевал яблоко и все так же серьезно смотрел на Виктора Аркадьевича.

— Что ты на меня смотришь? — недовольно спросил Виктор Аркадьевич и взглянул на себя в зеркало.

О ужас! Костюм на нем был так помят, что ехать в нем было совершенно невозможно. Он еще раз оглядел себя в зеркале.

«Вот так номер!.. Что же делать? Отказаться? Но это немыслимо! — Виктор Аркадьевич забарабанил пальцами по крышке рояля. — Может, сумею выгладить! Гладил же я в молодости!»

— Голубчик, ты не знаешь, где утюг?

— Электрический?

— Да-да! Голубчик, найди, пожалуйста, очень тебя прошу. Думай обо мне все, что угодно, но найди. И это… тряпку мокрую, через которую гладить… Побыстрее, а?

Пока Миша включал утюг, Виктор Аркадьевич нерешительно обошел комнату. Он никак не мог сообразить, что бы такое постелить на стол, какую намочить тряпку.

— Через пять минут утюг будет готов. Раздевайтесь. — Миша посмотрел на артиста, на его всегда гордое, а теперь помятое и растерянное лицо, помолчал и спросил: — А вам очень быстро нужно?

— Очень. Иначе на концерт опоздаю и товарищей подведу. — Виктор Аркадьевич потянул с кровати шерстяное одеяло и уронил подушки. — На этом гладить? — оглянулся он на Мишу. — Голубчик, попробуй, может, не греется?

Миша спокойно лизнул палец и тронул утюг.

— Греется…

Виктор Аркадьевич снял брюки, расстелил на доске, нерешительно взял утюг, как бы взвешивая, подержал его в руке и чуть было не поставил на брюки.

— Стойте! Нельзя! — испуганно крикнул Миша. — Тряпку забыли. — Он сбегал на кухню и намочил тряпку. — Вот тоже… Пожгли бы сейчас… Теперь гладьте. Ведите. Я буду держать.

— Так? — Виктор Аркадьевич неуверенно опустил утюг на тряпку. Из-под утюга с шипением вырвался пар.

— Нажимайте. Готово. Поднимайте утюг. Вот! — Миша отнял тряпку, и Виктор Аркадьевич увидел ровную складку на брючине.

Виктор Аркадьевич давно привык и не удивлялся, хоть и не понимал, за что Миша его не любит. Казалось, должно быть наоборот — Виктор Аркадьевич всегда считал своим долгом сдерживать Соню, когда она сгоряча кричала на сына. Но, чувствуя нелюбовь мальчика, Виктор Аркадьевич в его присутствии невольно становился молчаливым, сдержанным. И именно потому, что мальчик не любил его, Виктор Аркадьевич обычно прощал Мише многое из того, чего, и он знал это, взрослые никогда не прощают детям. Это совсем не было напускным великодушием или задабриванием. Просто Виктор Аркадьевич считал недостойным взрослого человека принимать всерьез грубости ребенка, который сам не понимает, что делает. И сейчас, почувствовав себя рядом с Мишей свободно, без обычной скованности, занятый утюжкой, он даже не удивился, а лишь обрадовался да рассердился на Соню.

«Вот тебе и неисправимый… Вполне нормальный. Уж эти женщины! Вечно у них какие-то крайности. И при чем здесь милиция и эта опека, я не понимаю! И это ее нелепое заявление… Вот уж действительно, сначала делают, а потом думают… Черт знает что такое, ей-богу!»

Выгладить пиджак оказалось гораздо сложнее. Виктор Аркадьевич устал и вспотел. Рукава доглаживал Миша, а он мочил и накладывал тряпку.

— Только не сожги!.. Голубчик, не ошибись только, — говорил Виктор Аркадьевич, глядя, как утюг вот-вот заедет за небольшую тряпку на шерсть. — Не спеши… Это будет катастрофа!