«Но ты, Яхонтов, не взойдешь. Не взойдешь! — мысленно повторял себе несколько раз Ковалев. — Не то время! Мы теперь ученые. Не вырвешься ты у нас в законодатели и руководители. Не ты будешь задавать тон. Я тебя заземлю. Уж себя не пожалею, но заземлю!»

Тамара смотрела в окно. Она вздрогнула, обернулась. Еще недавно такое доброе лицо майора испугало ее своим выражением.

Совсем рассвело, но в доме напротив кое-где горели огни, видно было в окно, как по комнате ходили люди. Пятясь, во двор въехала большая машина с желтой надписью «Хлеб». Из дома выбежали грузчики в синих халатах, засуетились около машины, понесли лотки с булками в магазин. Одна булка сорвалась с лотка, девушка в белом халате и косыночке поймала ее на лету и кому-то озорно погрозила. Ее загородила вторая машина, доверху нагруженная ящиками и разноцветными коробками. Девушка в белом вскочила на колесо, заглянула в кузов, засмеялась и порхнула обратно в дверь. А мимо машин шли женщины с большими хозяйственными сумками, шли важно, серьезно, торжественно — должно быть, в магазин.

За окном просыпалась та настоящая, хорошая жизнь, какой живут и должны жить все люди, жизнь эта проходила мимо. Тамара смотрела на нее через железную решетку в окне.

Видно, уж так на роду ей написано, так суждено… Пусть текут слезы, пусть капают на подоконник. Кому до нее дело? Все равно ее уже посадят, зашлют далеко-далеко.

А тогда уже все отвернутся… Никому за нее не захочется заступиться… Арестантка! Зачем?.. Все равно…

Она плакала, размазывала по лицу слезы и смотрела, смотрела, как за окном проходила мимо нее чудесная, недоступная ей жизнь.

Тамара почти не слышала, как вошел Курченко с бумагами. Его оцарапанная щека была припудрена, фуражка на голове уже сидела по-прежнему браво, показывая кокетливый чубчик из-под козырька. Он зачем-то щелкнул каблуками.

— Можно при ней? У нас Яковенко задерживалась один раз. Яхонтов начинал дело, но за малозначительностью пришлось прекратить. Отбирались подписки о выезде из Москвы, у нас и еще в двух отделениях. Позавчера была отобрана последняя. Срок истек.

— Значит, точно Яхонтов? Та-ак… С каким документом она задерживалась у нас?

— С паспортом, — Курченко назвал серию и номер паспорта Тамары. — Выдан харьковской милицией.

— Так-так, значит, действительно с паспортом? — Ковалев задумался. — Ну ладно. Спасибо. Иди.

Курченко щелкнул каблуками и вышел.

— У тебя деньги есть? — хмуро спросил Ковалев.

Тамара не сразу поняла.

— Есть, — она обернулась. — Восемь рублей.

— Я не о том. До родины доехать у тебя есть деньги?

— Нет, — она вспыхнула. — Да вы не бойтесь, я без билета, я зайцем уеду, — встрепенулась она. — Только отпустите.

— Этого еще не хватало! — разозлился Ковалев.

— Только освободите! Вы не думайте, я буду машинистам уголь в топку кидать. Они пустят на паровоз. Они добрые. Мне говорили. Я им все делать буду…

— А в Харькове?

— А там устроюсь как-нибудь! Вы не думайте! Раз так, я теперь… раз верите…

— Как-нибудь ты уже один раз устроилась, — зло перебил майор, — хватит!

Он встал, успокоился, посмотрел в окно. Погода разгуливалась, и день обещал быть хорошим.

— В Москве тебе делать нечего. Подходящей специальности у тебя нет. Сейчас в сельском хозяйстве люди нужны. Тебе там легче будет найти себя. Это ясно. Согласна?

Тамара поверила наконец в свое освобождение и взволнованно кивнула головой.

— Но вот как ты уедешь без денег, без документов? — он задумался. — Боюсь я тебя отпускать. Понимаешь, боюсь. Скажи честно, ты можешь дожить до завтра, не влезая ни в какие махинации? Можешь?.. Сегодня воскресенье, все учреждения закрыты, и мы ничего не придумаем. Ты сможешь прийти ко мне завтра сюда к десяти часам? Я все разузнаю, и мы решим. Договорились?

Ковалев посмотрел на часы и почувствовал: устал так, что голова просто отказывалась работать. Он вздохнул. Тамара вяло кивнула головой. Лицо ее казалось серым, под глазами легли фиолетовые тени.

— Ну, что ты накуксилась? Только приди завтра, сама удивишься, как все здорово выйдет.

Но Тамара подумала о том, что ей снова придется ночевать на Казанском вокзале и неизвестно, придумает ли что-нибудь завтра майор. На дорогу ведь нужны деньги.

— Ну, что ты нос повесила? — Ковалев потер колени, встал и потрепал ее по щеке. — Ну иди. А то я почти тридцать часов не спал. Надо отдохнуть. А завтра на свежую голову все и решим. Говорят — утро вечера мудренее. Хотя и так уже утро… — попробовал он пошутить, но шутка не получилась.

Ковалеву было жаль отпускать на улицу эту девушку, о которой он столько передумал за эту трудную, бессонную ночь. Ему хотелось ободрить ее, чтоб она поверила в новую, хорошую жизнь. Но он только устало попросил:

— Потерпи до завтра. Потерпи… Восемь на еду хватит. А завтра… — и он сделал правой рукой жест, как будто приглашал полюбоваться на необыкновенно красивый вид, который сейчас откроется перед глазами Тамары. Но перед ней открылась всего-навсего дверь в полутемный коридор. Она наклонила голову и вышла.

Она шла по длинному коридору, помахивая своим небольшим узелком, как обиженная, и не оглядывалась. Ковалев сморщился, заспешил за ней по лестнице, хотел ей что-то сказать, но что именно, не знал и лишь у самого выхода на улицу остановил за плечо. Тамара обернулась.

— Ты приходи, — сказал Ковалев. — Обязательно приходи. Я тебя буду ждать.

Они постояли друг против друга. Тамара опустила глаза.

— Ты никого не слушай, подружек разных вокзальных. Они наговорят… не слушай их, приходи…

Тамара кивнула и взялась за ручку двери. Дверь открылась. Ковалев отступил. В отделение энергично, с шумом вошел Яхонтов.

Счастье! Как верил в свое счастье Яхонтов этим солнечным воскресным утром!

Радостные предчувствия разбудили его раньше обычного. В окно уже било солнце, из широкой форточки лился на лицо приятно холодный взбадривающий осенний воздух.

Сразу захотелось крепко потянуться, заулыбаться, вскочить и действовать.

— Вставайте, граф, вас ждут великие дела, — вспомнил он чьи-то слова и засмеялся сказанной самому себе шутке.

Все радовало Яхонтова в это утро — и хорошая погода, и прогулка на работу пешком по чистому утреннему воздуху, когда так приятно зарядить себя бодростью на целый день. А вечером… Вечером он обещал быть у Надежды Григорьевны, поздравить ее. Он знал — там ему будет интересно. Да и почему он не должен идти? Только потому, что это может не понравиться Ковалеву? Но это, в конце концов, личное дело майора. Никто, кроме него, не виноват, что он стал ей чужим. И потом Ковалеву последнее время вообще что-то слишком многое стало не нравиться. Яхонтова в нем тоже многое не устраивает, но он всегда достаточно четко различал служебные и личные отношения и не валил их в одну кучу. Все служебные дела подлежат обсуждению только в стенах отделения. А вне этих стен майор ему просто безразличен. Кроме того, приглашала его она. И то, что Яхонтов пойдет на день рождения — пойдет, что бы ни случилось, он так обещал, — его тоже радовало, как радовали его в это утро и освещенные ярким солнцем дома, и праздничные лица прохожих, и даже то, что он будет весь день трудиться, когда все отдыхают. Потому что он чувствовал — он вступает в новую, быть может, самую интересную и счастливую полосу жизни.

Нет, это не было предчувствием счастья тихого, покладистого, мещанского — в достатке и спокойствии, в замкнутости; для Яхонтова, человека смелого, лишенного чувства успокоенности, такого счастья не было и быть не могло. Всю свою жизнь, сколько он себя помнил, он прожил в движении. Он отвергал, утверждал, преодолевал, добивался, побеждал и, конечно, иногда терпел поражения. Но поражения только закаляли, оттачивали и укрепляли его волю, удесятеряли его энергию. Он и в самую сложную полосу своей жизни, в то время, когда начались разные новшества, реорганизации ведомств и он был выбит из привычной сферы громких дел, кипучих расследований особо опасных антигосударственных преступлений, таких, как шпионаж, измена родине, пособничество фашистам, он оставался верен себе, не раскис, не разуверился в своих силах, по-прежнему занимался спортом, был бодр и полон энергии, как юноша, внимательно следил за новейшими достижениями зарубежной криминалистики. И хоть война, а потом напряженная работа так и не дали ему закончить вуз, он чувствовал себя в милиции на две головы выше всех своих сослуживцев по отделению, вместе взятых. Правда, последнее время на должности следователей в отделения стали присылать дипломированных мальчиков вроде Кудинова, но толку пока от них было мало, а возни с ними да неприятностей — хоть отбавляй.