— Товарищ капитан, — произнес Яхонтов таким тоном, каким диктор читает по радио правительственные сообщения особой важности. — Товарищи члены комиссии! Сейчас товарищ Скорняков в присутствии молодого следователя Кудинова передал мне вот это заявление и приказал отказать заявительнице в возбуждении дела по девяносто пятой статье УПК, то есть использовать юридическую безграмотность заявительницы и тем самым скрыть факт действительно происшедшей кражи. Такая вот укрывательская практика руководителя розыскной работы и приводит его подчиненных к прямым преступлениям, как вы могли убедиться на примере майора Ковалева. Я надеюсь, товарищ Кудинов — достаточно порядочный человек и подтвердит то, что здесь было сказано.

Скорняков был ошеломлен. Кудинов растерялся и смотрел то на Бокалова, то на Яхонтова. Бокалов разглядывал всех троих. Не Скорняков сейчас интересовал представителя комиссии в этой немой сцене. Он видел, что Скорняков работает отнюдь не меньше и не хуже других ему подобных, которых Бокалов ревизовал десятками, а вот Яхонтова он никак не мог понять. «Мина под начальника? — Бокалов посмотрел на твердое, волевое лицо следователя. — Ведь это почти нокаут!» И почему-то почувствовал неприязнь к ясным, широко открытым глазам Яхонтова.

Он протянул руку.

— Дайте!

Капитан прочитал заявление и опять посмотрел в нагловатые глаза Яхонтова.

— Разве от одного возбуждения дела пострадавшей станет легче? Ведь в таком деле, если карманник не задержан с поличным, его вина практически недоказуема, а розыск безнадежен. Или вы иного мнения?

— Такое расширенное толкование девяносто пятой статьи есть грубое нарушение социалистической законности, — не дрогнув, убежденно сказал Яхонтов. — Незарегистрированное преступление не только дезинформирует руководство, оно размагничивает оперативный состав, не стимулирует работников к дознанию и выявлению преступников.

Не дослушав, Бокалов повернулся к нему спиной.

— Так где вы нас разместите, товарищ Скорняков? Там? — И пошел по коридору, хмурясь. «Чего доброго, напишет теперь жалобу и на нас, обвинит в расширительном… И еще окажется прав! Ну и отделение!..»

Скорняков пришел в себя.

— Так ты это под меня роешь? — шагнул он к Яхонтову.

— А я не рою. Я укрепляю социалистическую законность.

— Смотри, не надорвись!.. — И Скорняков вышел за Бокаловым, сильно хлопнув дверью.

— Видел, как начальство на правду-то реагирует? — зло улыбнулся Яхонтов. — Еще скажут, что я карьерист!

Он решительно заходил по комнате.

— Но все равно Скорняков не усидит. Правду я буду доказывать где угодно и кому угодно. И если даже Бокалов посмотрит сквозь пальцы, есть еще прокуратура, Романов! — Яхонтов остановился и усмехнулся. — А ты еще хотел с ними по-хорошему. Нет, Кудинов, без комиссий таких не разбить. Тут и с комиссиями… Но я человек принципиальный. Надеюсь, и ты тоже не отопрешься от того, что здесь произошло? Помни, потерять уважение к себе человек может только один раз. А об этом мы еще поговорим на собрании. Там он на меня не рявкнет…

Кудинова трясло. Он машинально кивнул: мол, действительно не рявкнет. Однако привычной улыбки не получилось. Он был не в силах возражать, спорить, машинально кивнул, а сам испуганно смотрел на него. «Маньяк! Сумасшедший! Сумасшедший маньяк и доктринер! — Кудинов попробовал успокоиться, закурить, но у него ничего не получалось. — Ведь он страшный человек. Он может все…»

А Яхонтов не видел ничего. Он все говорил, говорил, как он всех разобьет на собрании, про свою эрудицию в юриспруденции, хоть и не кончал университета, про свою твердость и неукоснительность.

«Зато я кончал! Кончал и покажу тебе разницу. Ты оценишь светлые аудитории МГУ! — Кудинов испугался своего гнева. — Нет, конечно, я все равно буду объективным, я обязан быть объективным. Но как следователь я ж имею право и на внутреннее убеждение. А я убежден, вот теперь убежден — таких надо уничтожать!»

Яхонтов все говорил. Кудинов не дослушал его излияния, швырнул коробок в угол и вышел, пошел к Денисенко — успокоиться.

У секретаря сидел Трайнов.

— Что с тобой? — удивился начальник. — Подрался? Или нас собираешься бить? Тогда скажи хоть, за что…

Кудинову было не до шуток. Он мрачно постоял в дверях, потом вошел, сел на стул.

— Ничего, ничего, — заулыбался Денисенко. — Не боги горшки обжигают. Да что с тобой? Случилось что-нибудь? — встревожился он.

— Да нет, все в порядке. Это я так просто…

«В самом деле, чего это я? Ведь первое серьезное дело — и такое! Хоть бы уж скорее начать, что ли».

— Кудинов, ну что ж ты? Ждут! — распахнув дверь, крикнул Курченко. — Еле нашел.

— Ничего, ничего, — улыбнулся на прощание Денисенко. — Я сам сейчас приду. Разберемся! Вместе во всем разберемся. Ты же не один. Мы поможем.

Кудинов благодарно взглянул на этого человека и вышел.

В кабинете было очень тихо. Из соседней комнаты, где Скорняков за приоткрытой дверью поместил Романова и членов комиссии, не долетало ни звука, и Кудинов забыл о них.

— Итак, гражданин Бельский, — сказал Кудинов, — вы утверждаете, что Маркин впервые узнал о ваших преступных намерениях в субботу около четырех часов, когда встретил вас на улице. Вы показали ему подделанный ключ к квартире номер семь дома сорок и предложили совершить кражу совместно. Маркин от вашего предложения начал отказываться и стал отговаривать вас. Вы ему напомнили прежний долг и обещали избить, если он не пойдет с вами совершать кражу. А если Маркин согласится совершить вместе с вами кражу, вы пообещали дать ему двести рублей денег и купить набор инструментов. Это действительно так и было, гражданин Бельский? Вы это хорошо помните? На следствии вы должны говорить только правду.

Семнадцатилетний белобрысый парень, крупный, с маленьким лицом, на котором выделялись толстые оттопыренные губы, проглотил воздух и кивнул головой:

— Так…

— Плакать поздно. Только чистосердечное признание может теперь вам помочь. Вас поймали с поличным. Расскажите еще раз, что было потом.

Уже не плача, а только всхлипывая, Бельский еще раз рассказал.

— Ну, это… Я ему кулак в нос. Чтоб чувствовал… — Бельский показал большой грязный кулак. — Он жался, жался… Ну и пошел. Потом в магазин, посмотреть, как бабка из этой квартиры — очередь ее подходит или нет.

— Кто входил в магазин? Маркин?

— Он. Я на улице стоял. Когда он успел милиционеру сказать, я не знаю.

— Он же шел неохотно. Почему же вы послали его? Маркин ведь мог убежать?

— Куда же он убежит? Я на улице. Выход-то из магазина один.

— Дальше?

— Ну, выходит он, опять жмется. Говорит: «Смотри, поймают. И бабкина очередь, говорит, подходит». Ну, я говорю: «Не ври. Она за картошкой стоит, а ее только привезли и выгружают». Ну, это, в общем, опять ему… Ну, он и пошел.

— Значит, вы побоялись, когда рассказали ему, что собираетесь обокрасть, как бы он вас не выдал, и решили сделать Маркина соучастником насильно. Это правда, Бельский? Имейте в виду, мы ведь все это будем проверять. Это действительно было так?

Бельский печально помолчал и кивнул:

— Так.

— Вот вы говорили, что Маркин якобы предупредил милиционера, который случайно заходил в магазин. Почему вы так думаете? Он что, злобу на вас какую имел или отомстить задумал? Не дрались раньше?

— Дрались. Я его бил. Я всех во дворе бил…

— Сколько же времени прошло, пока он был в магазине?

Бельский неуверенно посмотрел на Кудинова, помолчал, пожал плечами.

— Ну, а сколько времени прошло с того момента, как вы вышли из магазина, до того, когда вас задержали в квартире номер семь?

— Я не знаю… У меня часы не ходят, — робко ответил Бельский и, боясь, что ему не поверят (при аресте у него отобрали часы, и они значились в описи), пояснил: — Я их тут как-то разобрал, ну и не ходят после этого. Какое-нибудь колесико не туда вставил, — смущенно улыбнулся он, но, видимо поняв, что теперь ему уже не до колесиков, опустил голову.