— У Мувофакията? — удивился Ковалев. Он знал Хабибулина как человека исполнительного, но неразговорчивого, крайне угрюмого, даже мрачного.

— Да. Его у нас все дядей Мишей зовут, по-русски.

— Ну так возьмет да и продаст. А деньги себе присвоит.

— Ну что вы, товарищ майор! — Миша даже улыбнулся. — Товарищ Хабибулин гвардеец.

— Но ведь часы-то мамины.

— Как мамины? Они папины. На них же написано: «Полковнику Степанову, славному командиру — от личного состава в День Победы». А теперь они мои. Когда папа… когда он… когда мы узнали… — у Миши задрожал голос, — тогда к нам приехал старший лейтенант Леонтьев… Привез и надел мне сам на руку. «На, говорит, носи. Всю жизнь носи и помни, каким надо быть человеком. Такой тебе от меня приказ». И я выполню…

Ковалев почувствовал громадное уважение к этому мальчугану.

Оба молчали.

— Ты о суворовском не думал? — спросил Ковалев.

— Говорят, суворовских летных нет.

— Куда же ты думаешь?

— В училище. Только бы дотерпеть и кончить школу, товарищ майор. Тогда бы я сразу…

— Значит, в летчики? — сурово спросил Ковалев.

Ему захотелось приласкать Мишу, посадить на колени, погладить по коротким волосам… Ведь это счастье — иметь такого мальчишку! Он подумал о жене и поморщился: и у него мог быть такой сын.

Вошел Трайнов, постоял в дверях и, как всегда, спросил:

— Я не помешаю? — словно Ковалев мог ему запретить слушать, и присел в уголке.

— Сидите, — пожал плечами Ковалев. — Ну что ж, — сказал он Мише, — об этом мы еще поговорим. А сейчас побудь в детской комнате. Там есть книги по авиации. У меня тут кое-какие дела, но, думаю, скоро освобожусь. Идет?

Миша неохотно кивнул и вышел вслед за майором.

— Какая подлость! — выругался Ковалев, когда вернулся.

— Оправдывается? И ты всему веришь? — спросил Трайнов.

— Я верю. Но я и проверю. И если это так, я выучу эту мамашу вместе с этим ее «дядей Витей»…

— Ну-ну, — одобрил Трайнов. — Только ведь мы безоружны. Что ты можешь сделать? Трудно это…

— И все-таки, я думаю, найду, что сделать…

— Да… хорошо бы… Ты постарайся… — Трайнов постоял и вышел.

— Ну что ж, ладно, — сам себе сказал майор. Он зажег папиросу и набрал номер телефона Степановой.

— Алло, — ответил в трубку приятный баритон.

— Простите, что беспокою, — сказал Ковалев тихо, — мне нужно гражданку Степанову, Софью Ивановну.

— Минутку, — уверенно ответил баритон. — Это тебя, Соня. Наверно, из милиции.

Трубку положили, взяли снова, и уже женский голос сказал:

— Я слушаю.

— Это оперативный уполномоченный вас беспокоит. Вы тут одно заявление подали. Да-да. Вы обещали в семь зайти… Вы нездоровы?

— Да нет, спасибо, я здорова, — Степанова помолчала, должно быть, смутилась. — Просто погода, знаете ли, дождь…

— Ах, дождь… Так-так, — Ковалев усмехнулся. — Тогда как же нам лучше сделать? Вы весь вечер будете дома? Тогда, если можно, я побеспокою вас через часок по телефону. Тут нам кое-что неясно… Вы позволите?

— Дождик, значит, мешает, — Ковалев выругался и надел плащ.

Дождь оказался и в самом деле сильный.

Во дворе стоял такой шум, словно крыши и стены домов секли березовыми прутьями. Открыв дверь, Ковалев остановился: в полушаге от него по ступеням били струи воды и разлетались мелкими брызгами. В лицо пахнуло холодной водяной пылью. Почувствовав озноб, он поежился: «Заболею, видно».

Ковалев надвинул глубже кепку, поднял воротник плаща, сунул руки в карманы и шагнул под дождь. Вода застучала по голове и плечам майора. Капнуло за воротник. Он вздрогнул и пошел, стараясь ступать там, где было меньше воды. Но после первых же шагов Ковалев почувствовал неприятную прохладу сначала в правом, а потом и в левом сапоге.

— Готово. Оба, — крякнул он и зашагал дальше, уже не выбирая дороги. Теперь было все равно…

— Иван Сергеевич? — удивился Хабибулин, увидев в дверях своей комнаты Ковалева. — Как же ты к нам попал?

— Поговорить надо, — буркнул Ковалев, здороваясь. Он снял кепку и стряхнул с нее воду за порог. — Промок вот… — Сапоги тихо чавкнули.

Дворник посмотрел на ноги майора и вдруг сердито сказал:

— Снимай! Потом говорить будем. Заболеть захотел?

Он присел, стащил с Ковалева сапоги и унес в кухню. Ковалев переступил босыми, сизыми от холода ногами и посмотрел на детей. Все пятеро детей Хабибулина сидели за столом, и старшая из них, Зульфия, разливала из большой кастрюли щи. От крышки, от половника и из кастрюли валил пар, и вкусно пахло. У Ковалева засосало под ложечкой. Дети не обратили на него внимания. Они взяли по ломтю черного хлеба и принялись за еду.

У Ковалева закружилась голова. Он прислонился к стенке и закрыл глаза.

— Иди сюда, — сказал Хабибулин из кухни и загремел тазом. — Вставай сюда. Садись! — командовал он, наливая в таз горячей воды. — Грей ноги… Горячо? Ничего. Сейчас здоровый будешь… Совсем заболеть захотел человек!

Через четверть часа Ковалев сидел с дворником за столом и доедал миску горячих наваристых щей. Его ноги, одетые в толстые носки из грубой шерсти и вдвинутые в валенки с отрезанными голенищами, приятно горели. Ковалеву было жарко, на висках выступил пот… Дети ели гречневую кашу и улыбались, поглядывая на раскрасневшегося майора.

Ковалев долго смотрел на Хабибулина. Рябое лицо дворника своей неподвижностью напоминало каменных скифских идолов, простоявших в степи века. По лицу Хабибулина так же трудно было сказать, сколько ему лет, как трудно было определить, добрый он или злой и в каком сегодня настроении. И дети у него были такие же: пока не спросишь, сами не заговорят.

Вот и сейчас дети дворника вели себя так, словно приход милиции к ним в гости самое обыкновенное дело.

Хабибулин откусывал мелкие кусочки сахара, медленно, очень серьезно пил чай. После каждой чашки он спрашивал майора:

— Может, еще?

Ковалев выпил одну, от второй отказался, закурил.

— Скажи, Мувофакият, ты хорошо знаешь Мишу Степанова? Что ты о нем думаешь?

Дворник допил чай, отставил от себя кружку.

— Хорошо знаю. Хороший будет человек.

Он сел поплотнее на стуле и ждал, что еще спросит майор.

— Ты и семью его знаешь?

— Знаю. Конечно. Отца знаю, мать, всех знаю. Отец был хороший человек. Книги моим детям дарил. Мне ведь всем не купить. А мать — пустой человек. Мишу ругал. Его ругал. У них так всегда шло: один хвалит, другой ругает.

Хабибулин вдруг поднял голову, и щербины на его лице порозовели.

— Он что-нибудь не так сделал? Не должен он. Верно тебе говорю.

— А он не приносил к вам никаких вещей?

— Приносил. Много приносил. — Дворник встал, подошел к сколоченному из необструганных досок столику. — Это его. Он сам сделал. Все его.

Ковалев подошел к столику, присел и поднял край клеенки. Там, на доске, покрытой газетой, были разложены вещи, дорогие сердцу мальчишки: кобура, полковничьи погоны с серебряными птичками, планшет, призматический бинокль в кожаном футляре, орден Отечественной войны. Тут же лежали книжки, тетради, огрызки карандашей, сломанные плоскогубцы и отвертка. В особой коробочке на вате лежали золотые часы. Тонкий кончик центральной секундной стрелки часто вздрагивал, прыгал с одного крошечного деления на другое. Часы шли.

Ковалев осторожно вынул часы, долго и грустно разглядывал надпись, выгравированную на тыльной стороне, потом бережно положил их так, как они лежали прежде. Хабибулин стоял, скрестив руки на груди, и невозмутимо смотрел на майора.

— Это все, что осталось ему от отца? — поднявшись, спросил Ковалев.

— Машина еще была. Ее артист себе ездить взял.

— Дядя Витя? — усмехнулся Ковалев.

— Кажется, так звать.

— И давно он к ней ходит?

— Сколько живет, столько ходит. Как тот улетит — идет. А как разбился, считай, каждый день.

Они помолчали.

— Мальчугана надо поддержать, — тихо сказал майор.