Скорняков уныло посмотрел на него, встал, прошелся по комнате.
— Видно, мы действительно никогда не поймем друг друга. Видно, тебе на меня наплевать… Значит, не сработаемся…
Ковалев задумчиво рассматривал пресс-папье. Скорняков зло обернулся к нему:
— К черту!.. Так больше нельзя! Если, ты еще можешь, я больше не могу. У меня базедова болезнь уже начинается! Хватит! Баста! Надо кончать!
Ковалев медленно поднял голову, посмотрел на Скорнякова, пожал плечами.
— Давай… кончай. Другим я не стану. Не умею. Я хочу уважать себя. Обдумай все, взвесь. Не горячись. Чтоб и тебя совесть потом не мучала. Поезжай, отоспись сначала.
Скорняков помолчал, отвернулся.
— Отоспись! Я дежурю! Не знаешь?
— Я останусь. Мне уже все равно. Опоздаешь на троллейбус. Поезжай. Только оставь ключ. Может, удастся вздремнуть на твоем диване.
11
Ковалев постоял, послушал, как Скорняков быстро затопал по лестнице вниз. «Надя дома, уже, наверно, легла, — подумал он, возвращаясь в кабинет. — Все-таки позвоню, чтоб не беспокоилась… Завтра ведь день рождения. — Он снял трубку, телефона. — А если разбужу? Она долго потом не уснет. — Он задержал палец на последней цифре номера. — А может, не спит? Ждет? Все-таки мы супруги. — Он помедлил и набрал. Долго слушал редкие гудки. — Тесто, наверно, ставит и не может подойти… Надо хоть извиниться!»
— Алло, — услышал он недовольный голос жены.
— Добрый вечер, Надя, — сказал Ковалев возможно спокойней. — Ты уже легла? Ты извини, Наденька, что так вышло. Я сегодня задержусь…
— Ты только дли этого меня и разбудил? — перебила она. — Можешь не приходить совсем. Твое личное дело.
— Послушай, Надюша, ну зачем ты так…
Но ему ответили частые гудки отбоя.
«Что ж… — Ковалев положил трубку. Он походил по комнате, потушил свет и лег на диван. — Наплевать. Сейчас покурю, успокоюсь и тоже посплю. А завтра поговорим окончательно. В конце концов у меня тоже есть нервы, и они мне еще нужны. Хватит с меня Яхонтова и Скорнякова!»
Ковалев вспомнил, как надменно, самоуверенно сидел следователь на собрании, заложив ногу за ногу. Он зло сплюнул, выкурил одну папиросу и закурил вторую.
«А собственно, чего это меня все пугают! — подумал он. — Почему я должен волноваться? Взяток я не беру. Работаю я, я считаю, правильно. Пусть себе на здоровье обвиняет, тужится, доказывает, устраивает вокруг меня эту возню. Он ее придумал, пусть он и волнуется. И Надя… если прожила со мной столько лет и ничего не поняла, то и она… Как хочет… Меня ей не переделать. И мне ее, кажется… Пусть! Как хочет…»
Ковалев лежал, курил, успокаивал себя и так разволновался, что почувствовал — теперь уже не уснуть до утра.
Он поворочался на диване с закрытыми глазами, плюнул, швырнул окурок в угол, зажег свет и позвонил дежурному вниз.
— Курченко? Это я, Ковалев… Да, вместо Скорнякова. Он плохо себя чувствует. Поменялись. А ты что такой злой?.. У тебя кто есть?.. Бродяга? За спекуляцию? Хорошо, я сейчас приду. Ты, наверно, грубо начал.
В свои двадцать пять лет Курченко считал себя старым морским волком. Он любил вспоминать о своей службе на Черном море (правда, коком на камбузе, но об этом он не вспоминал). Как истинный хранитель морских традиций, он никогда не носил сапог, в форменные милицейские брюки вшивал клинья, любил как бы невзначай расстегнуть китель и показать тельняшку, умело подвыпускал из-под фуражки чубчик черных волос. Но все это он делал очень мило, притом лихо козырял, хорошо знал устав, и все охотно, с улыбкой прощали ему его маленькие слабости. Даже Трайнов редко подтрунивал над его трубочкой-носогрейкой, которую он несколько лет пробовал обкурить.
Когда Ковалев вошел в дежурную часть, Курченко стоял у своего стола без фуражки: и зло разглядывал в маленькое зеркальце оцарапанную щеку. Несколько дворничих, облокотясь о барьер, смотрели на него и посмеивались.
— Ты йодом, йодом. А потом пудрой… Я дам… Для незаметности, — советовали они. — А то заражение получится…
— Ладно, без вас знаю, — шипел Курченко. — Обыскали бы лучше, чем лясы точить.
— Где она? — спросил Ковалев.
— Там, — Курченко показал на дверь второй комнаты.
Ковалев выразительно посмотрел на Курченко и открыл дверь. Там, в глухой комнатке без окон, верхом на стуле, положив руки на его спинку, сидело сгорбленное существо в грязном лыжном костюме. Поверх костюма красовалась мятая черная юбка и серая блуза. Длинные рукава блузы закрывали кисти рук и свисали. Голова и шея были закутаны ситцевым, сильно заношенным платком, из-под которого виднелся малиновый берет, надвинутый до самых бровей. Довершали одежду ботинки на босу ногу.
— Ну и как? — спросил Курченко остановившегося в дверях майора. — Хороша красавица? Только икону писать!
«Красавица» приподняла голову и сказала хриплым, ломким голосом:
— Молчи там, собака, пока вторую щеку не ободрала! Паразит несчастный, — она опустила голову и умолкла.
— Та-ак… — Ковалев легко представил себе, как Курченко велел дворничихам обыскать ее, а бродяжка отбивалась и кусалась, стыдясь своего грязного белья и тела. — Зачем же так ругаться…
Бродяжка подняла голову, посмотрела на него недобрым, настороженным взглядом.
— А тебе чего надо?
— Побеседовать с тобой, — ответил Ковалев. — Ты кто?
— А тебе какое дело? — с вызовом буркнула она и спрятала лицо.
— Работа у меня такая — спрашивать.
Ковалев шагнул к ней, прикидывая, сколько ей лет. Она вздрогнула и вскочила со стула.
— Не подходи! — крикнула она. — Только тронь! Укушу! — Она стояла в углу и напряженно наблюдала за Ковалевым.
— Что я, съем тебя, что ли? — спросил он ее с раздражением. — Сядь и успокойся.
Ковалев прошелся по комнате. Она стояла все в той же позе и напряженно следила за ним. Ковалев устало отвернулся, увидел в дверях веселые лица дворничих, насмешливое лицо Курченко и вышел к ним.
— Что вы с ней здесь делали? — все более раздражаясь, спросил он. — Силу свою показывали? Курченко, почему у вас в дежурной части посторонние лица?
— Это понятые, — огрызнулся Курченко. — Не могу же я сам обыскивать женщину. Я мужчина, между прочим.
— Так и держите себя как мужчина. И они пусть ведут себя как понятые. Нечего здесь цирк устраивать. Нашли себе развлечение…
Ковалев заходил вдоль барьера, ожидая, когда бродяга сядет и успокоится. Время тянулось медленно. Чтоб прогнать дремоту, он обернулся к дежурному. Курченко сидел за столом, уткнувшись в книжку.
— Ты что читаешь? — спросил Ковалев.
— Книгу, — сердито ответил дежурный.
— А почему держишь вверх ногами? — взглянув на переплет, улыбнулся Ковалев. — Принципиально?
— Так, — смутился Курченко и перевернул книгу.
Из глухой комнатки без окон послышался тихий шорох, скрип стула.
— Ну, успокоилась? — спросил Ковалев, входя.
Бродяжка уже сидела в прежней позе.
— Пойдем-ка лучше поговорим.
— Пошел к черту! — крикнула она, подскакивая на стуле.
Ковалев увидел ее лицо. По виду ей было не больше двадцати лет.
Спать Ковалеву уже не хотелось, только разболелась голова и в затылке чувствовалась тяжесть, как будто по нему ударили чем-то увесистым, но мягким. Он устало смотрел на девушку.
Она не шевелилась, потом подняла голову, и Ковалев увидел глаза долго не спавшего, измученного человека.
В этих глазах был затаенный страх.
— Что ты на меня уставился? Думаешь, испугалась, да? — крикнула она. — Плевала я на тебя! — голос у нее сорвался, и она хрипло выкрикнула: — Бейте! Сажайте! Плевать я на вас хотела! Гады! Только тиранить…
— Сажаю не я, а суд. Если ты такая умная, должна знать. А вот какие родители тебя так воспитали — неизвестно… Это нехорошо. Кто тебя учил так со старшими разговаривать?
— А у меня их, может, не было, этих родителей!
— Как не было?
— Вот так! Не было, и все, ясно?
