— Да, но это давление…

Кудинову очень хотелось, конечно, «расколоть» Елагина, стать наконец настоящим следователем, а не только им числиться, но он все-таки сомневался.

Яхонтов задумался, смотрел на него. Потом спрашивал:

— Какое же? Я же его не предлагаю бить, пугать или кричать. Даже на пушку брать, как другие. Наоборот, надо вежливо… Побеседовал раз, побеседовал два, на третий он сам все рассказывает. Хоть, честно говоря, таких бандюг, как этот, убивать мало…

Яхонтов умолкал, задумывался о том, сколько еще всякой дряни ходит по нашей земле, портит нашу жизнь. Невесело вспоминал, какую громадную работу проделал он за последнее время по очищению нашей жизни от таких людей. А вот на тебе! — они еще есть, ходят на свободе, совершают преступления. Думал о еще не сделанном, о том, как много и упорно надо работать. И как именно работать. Иногда высказывал Кудинову свои взгляды, свою неудовлетворенность тем, что делает, как бы проверяя верность своей логики перед этим свежим молодым человеком, в голову которого только что вложили самые новые мысли и идеи. Проверял и лишний раз убеждался, что сам он к истине подошел ближе многих. И без университета, а повседневным, упорным трудом. Потом вдруг неожиданно спрашивал:

— Ты в шахматы играешь?

— Нет. То есть да… но… не так, чтобы…

— Зря. Надо играть. Тренирует.

Но из Кудинова никак не получалось то, чего хотел Яхонтов. Чаще и чаще с грустью смотрел он на молодого следователя, который не оправдывал его надежд и трудов, невесело говорил:

— Пойди поработай пока в соседней комнате. Мне тут надо с одним человеком по душам поговорить. Рано тебе. Не перегорел ты еще…

Кудинов нисколько не обижался. С облегчением шел он в комнату к оперативным работникам, чаще всего к Ковалеву. Тот всегда был ему рад, часто оставлял ключ.

В маленьком кабинете Ковалева голос звучал мягко, приглушенно, здесь не стояло затейливого графина с водой и кресла с львиными мордами, но, должно быть, от темных обоев сам воздух казался теплее, располагал к задушевной беседе и приятной задумчивости. Кудинов настолько привык к этой комнатке, что почти не замечал всегдашнего запаха табака. В отделении впервые он начал курить.

— Это ты по молодости его мирить со мной собираешься? — добродушно выслушав, улыбался Кудинову Ковалев. — Разве главное в нашем деле — посадить? Главное, чтоб у человека на душе было светло и чисто. Тогда и поступки его всегда будут чистыми. Чистому всегда трудно пачкаться. Он же не понимает. Разве может быть на душе у человека чисто и светло, если ему не верят? Люди не волки, а люди. Он же почему от тебя запирается — и тебя подозревает… Совестно. Чистоты твоей боится. Осуждать еще будешь, рассказывать…

Кудинов слушал, не говорил ни «да», ни «нет», а на душе становилось тепло. Яхонтов скоро заметил тягу его к Ковалеву, прикрикнул, назвал двурушником. Кудинов нисколько не чувствовал себя двурушником, но замкнулся и от Яхонтова и от Ковалева. Он все чаще и чаще работал в комнате партийного бюро, у Денисенко. Яхонтова это раздражало еще больше.

— Ты плохо кончишь, — предупреждал он Кудинова. — Порядочные люди так легко не склоняются от одного к другому. Чего доброго, ты так скоро и наушничать про меня станешь?..

Тот делал наивное лицо, не понимал. Яхонтов с сожалением смотрел на него и отворачивался. Но за глаза Кудинов никогда ни с кем о нем не говорил, хотя это было ему очень трудно. Молчать он никак не мог научиться. И когда на собрании между Яхонтовым и Ковалевым начался бой и дело Маркина и Бельского вдруг приобрело особое значение для того и другого, а следствие вести поручили ему, Кудинов готов был согнуться под тяжестью свалившейся на него громадной ответственности.

«Это что же — случайно или специально? Может быть, теперь они начнут из меня делать следователя, раз он перестал? — с тоской обреченного думал, отворачиваясь от всех, Кудинов. — Ведь с кого-то из них обязательно шерсть полетит клочьями! — Такое неожиданное превращение знакомых умных людей в лютых врагов, готовых руководствоваться почти зоологической ненавистью друг к другу, Кудинова пугало, отталкивало. — И почему я не отказался!.. Можно же было. Есть другие, умнее, опытнее меня…»

Оторванному ото всех стенами и Яхонтовым, доверчивому, не уверенному в себе и людях, Кудинову сослуживцы представлялись то необыкновенно добрыми и хорошими, то столь же необыкновенно неискренними и себе на уме. Действительно, трудно было придумать для него и как для следователя и как для человека экзамен более точный и бесповоротный — стать или не стать.

Кудинов еще не видел ни Маркина, ни Бельского. Допрос их решено было начать в час дня. К этому времени обещал подъехать в отделение Романов и «осуществлять надзор на месте». Правда, допрос несовершеннолетних придется вести в присутствии почти десятка людей, но не это волновало Кудинова. Взятое им от Яхонтова дело оказалось едва начатым, юридических сложностей в нем не предвиделось. Волновало другое: откуда тот мог узнать о краже? Как мог оказаться Яхонтов на месте кражи точно вовремя?

К условленному часу Кудинов освободился от других дел, еще раз перечитал принятое от Яхонтова дело Маркина и Бельского и стал готовиться к допросу, вспоминая все полученные уроки. Но так собраться с мыслями и не успел. Принесли заявление о краже кошелька из кармана, он побеседовал с потерпевшей, помог ей написать заявление и пошел с ним к начальству. Трайнова он встретил в коридоре. Капитан был одет в пальто, в одной руке держал небольшой чемоданчик, в другой под мышкой нес большой березовый веник, завернутый в газету.

— Товарищ начальник, — догнал его следователь. — Вот посмотрите.

— А, это ты? — Трайнов очень внимательно, немножко лукаво глянул на следователя. — Привет! Ну как тут у вас? Скорняков-то грозен?

— Не видел еще, — улыбнулся Кудинов. — Вот, посмотрите.

— Что это?

— Заявление. Кража. Возбуждать?

— Все воруют, значит? Плохо дело…

Кудинов не понял, шутит начальник или говорит серьезно.

— Так возбуждать? — нахмурился он.

— А уж это, милок, не знаю. Я сегодня выходной. В баньку иду, попариться. По-стариковски. Хотел в Сандуновские, да решил сюда завернуть, посмотреть, как вы тут с комиссиями. Может, лучше, чем в Сандуновских, паритесь. А с заявлением — к Скорнякову. Желаю ему легкого пару!

Кудинов засмеялся и пошел к Скорнякову.

— Вот. Гиблая карманка, — печально сказал он главе уголовного розыска, потному от беседы с комиссией (разумеется, сказал после того, как комиссия вышла). Он вспомнил шутку начальника отделения и чуть было не рассмеялся очень некстати, ибо лицо Скорнякова приняло самое трагическое выражение.

— Да, — прочитав заявление, сказал Скорняков и сделал шеей такое движение, словно его начал душить галстук. — Ну вот. Так и есть! Повиснет. Как пить дать, повиснет! — Он взглянул куда-то мимо Кудинова. — Ты вот что… Допроси потерпевшую и откажи по девяносто пятой.

— Да, но… — начал было Кудинов.

Скорняков не дослушал, сердито перебил:

— Давай хоть сегодня без «но».

— В таком случае дайте письменное указание.

Скорняков сердито дернул к себе заявление и торопливо написал: «Разобраться».

— Так я уже разобрался, — сказал Кудинов самым примирительным тоном. — Надо возбуждать.

— Ты всегда так, — раздраженно махнул на него заявлением Скорняков. — Яхонтов хоть и с гонором, но он болеет за отделение. Для чего возбуждать? Только бумагу переводить? Ты вот его осуждаешь, а он все за тебя вывозит. И эту кражу ему за тебя придется списывать.

Скорняков вышел, извинился в коридоре перед ожидавшими его Бокаловым и членами комиссии и прошел к Яхонтову.

— На, — Скорняков положил перед ним на стол заявление. — Допроси и откажи по девяносто пятой. Гиблое.

Яхонтов поднял голову, прочитал заявление, с минуту смотрел на Скорнякова, потом молча встал из-за стола, вышел в коридор к Бокалову.