Высказавшись, Скорняков разрядился и теперь уныло думал только об одном: до отпуска его снимут или дадут отгулять.

— Я ведь не комиссия, — сказал он хмуро и взглянул на вежливое, очень спокойное лицо Бокалова, потом на университетский значок капитана. — Вы, товарищ капитан, университет окончили. А я ведь практик. У меня за плечами одна школа милиции. Некогда было в войну учиться… Бомбил.

— О, вы, оказывается, и дипломат, — весело заметил Бокалов.

— Дипломат или не дипломат, не знаю. — Скорняков еще более помрачнел. — А за глаза людей охаивать не буду.

— Комиссия вас и не просит охаивать, — строго поправил Бокалов. — Комиссия интересуется вашей точкой зрения на Ковалева и Яхонтова.

— Во всяком случае, Ковалев — человек честный, дельный и принципиальный. За его честность я не побоюсь поручиться своей головой. Яхонтов? Он законы хорошо знает… И работает быстро, дел не задерживает. И тоже вроде… Одним словом, оба работают… правда, по-разному…

— Мы это заметили, — улыбнулся Бокалов. — Вы конкретнее. О методах.

Скорняков морщил лоб, никак не мог собраться с мыслями и ответить. Становилось тяжело и обидно: он работал, ночи недосыпал, влезал в каждое дело, старался делать как лучше. Не один год жизни отдал он отделению. А приехал такой интеллигентный сухарь, он и вдумываться-то как следует не будет, издали улыбнется вежливо, шевельнет пальцем — и нет больше Скорнякова.

Приход Кудинова нарушил затянувшееся молчание. Он вошел шумно, быстро взглянул на Бокалова, улыбнулся и всех обдал каким-то особым ощущением молодости, энергии.

— Перчатки нашли. А сумочку действительно украли. Валялась на помойке без денег, — сообщил он, как приятную новость.

— Да? — ожил Скорняков. — Ну вот. Я же говорил! — И он подумал, что, пожалуй, есть еще порох в пороховницах. — Я думаю, сейчас мы займемся Бельским и Маркиным. Товарищ капитан, — вставая, спросил он Бокалова, — не возражаете? А на ваши вопросы я отвечу, но попозже.

Выпускник университета Кудинов в глубине души считал себя хорошим следователем. С первого курса он специализировался по уголовному праву, основательно познакомился с криминалистикой. Два года он был секретарем курсового комитета ВЛКСМ.

Уживчивый, открытый всем добрым ветрам, Кудинов часто вызывал улыбку товарищей своей готовностью первым признать собственные ошибки, печально повздыхать, всем посочувствовать, помочь, «войти в положение». Некоторые подшучивали над ним, он не обижался, сам с удовольствием смеялся над собой, всех любил и хотел, чтобы все любили его.

В отделении его посадили к лучшему следователю района, велели присматриваться и первое время никакой работы особо не спрашивали. Яхонтов быстро и легко убедил Кудинова, что хотя, конечно, он и знает многое, но умеет еще очень мало. И он охотно присматривался, ловил каждое замечание, смущался, краснел и кивал головой.

«Прямо девица», — удивлялся Яхонтов. Кудинов ему все больше и больше нравился, и, как старший следователь, он энергично вводил новичка в курс дела, делился опытом, как только мог. Яхонтов даже поступился своим принципом допрашивать и «колоть» преступников всегда один на один и лишь в ответственных случаях просил Кудинова поработать пока в другой комнате. Это было немножко неприятно, но Кудинов понимал — очевидно, иначе нельзя. И он не обижался, с уважением посматривал на обитую клеенкой дверь, из-за которой не долетали ни звука, но за которой сейчас решался главный для отделения вопрос — будет раскрыто преступление или повиснет, потянет все отделение по показателям вниз, на последнее место в районе и потом потянет за собой вниз весь район. У него даже появилась известная гордость — вот к какой славной когорте он принадлежит — к следователям, к самым главным и ответственным людям в милиции. Ведь это только высокое право следователя — решать, «нашел» он состав преступления или «не нашел», и тем самым оценить работу оперативников, которые бегали, разыскивали, доставали Яхонтову свидетелей, потерпевших, преступников. Решал же судьбу их труда только следователь — высшая инстанция в милиции. Работали они бок о бок, Кудинов охотно смеялся шуткам и остротам Яхонтова, иногда спорил, но это любил и Яхонтов. И хоть как старший следователь Яхонтов в какой-то мере отвечал и за него, юридически Кудинов был вполне самостоятелен. И когда последнее время Яхонтов на собраниях громко заявлял во множественном числе:

— Мы, следователи, считаем… — а в зале в полной тишине слышалось лишь потрескивание откидных сидений под оперативниками, которых неустанно отчитывал Яхонтов на каждом собрании за вялую работу, Кудинов невольно гордо выпрямлялся и делал строгое лицо. И ему безумно хотелось походить на Яхонтова, говорить всем «ты» и так же кратко указывать, как Яхонтов, какому-нибудь участковому: «Сходи по этому адресу, приведи. И быстро. А то повиснет…» И чтоб тот не ссылался на свои срочные дела, знал — надо идти. Иначе Яхонтов только молча посмотрит на него, сделает несколько шагов до кабинета начальства и там спросит: «Когда-нибудь они у нас будут работать? Или мало висячек? Хотите, чтоб еще одна повисла?..» И тот же Скорняков, который одного вида Яхонтова не мог переносить спокойно, да тот же Трайнов, способный отчитать Яхонтова, как мальчишку, за такой тон, тут вдруг забывали обо всем и спешили к участковому. И потом, потный и красный от беседы с начальником, участковый спешил к Яхонтову и уже сам спрашивал, куда и за кем ему надо сбегать. А на очередном собрании тот же несчастный участковый должен был еще выслушивать разносную речь Яхонтова о том, как по его вине чуть не развалилось обвинение одного особо опасного преступника, насколько лень и безответственность этого товарища усложнили следствие, не позволили выявить таких-то и таких-то его соучастников и, может быть, вчерашнее преступление в таком-то переулке — их рук дело, но попробуй их теперь изобличи… Память у Яхонтова была прекрасная, он никогда не забывал ничего и вспоминал участковому все его прошлые огрехи, вынося их на общий суд. Как правило, участковый, в конце концов, не рад был своему рождению на свет, получал какое-нибудь взыскание и еще удивлялся, что легко отделался.

Единственным исключением был майор Ковалев. Яхонтов посмеивался над неверными ударениями в его словах, иронизировал по поводу его «профилактики», но на собраниях прямо никогда не затрагивал. Если между ними и возникала пикировка, то косвенная — Яхонтов критиковал оперативную группу «вообще», но все понимали, кого он имеет в виду. Ковалев же сдержанно, но очень чувствительно прорабатывал «следствие» за отрыв от оперативной работы, превращение следствия в самоцель, а не в воспитательное мероприятие.

Такие стычки Ковалева и Яхонтова Кудинов первое время принимал за мелкую склоку. Они казались ему «межведомственной» борьбой за примат, за главенство в коллективе. И Кудинов со всем искренним юношеским пылом принимал, конечно, сторону Яхонтова.

— В самом деле, — доказывал он. — Для чего существует милиция? Для выявления преступников, доказательства их вины и предания суду. Значит, для милиции главная и конечная цель — следствие. Без следствия нельзя судить. А дознание, какое вы ведете, помогает следствию. Значит, ваша роль вспомогательная.

— Ну да — бегать по вашему указанию, — трунили зло в оперативной группе те, кто помоложе. — Можешь успокоиться, этого не было и не будет.

Такие ответы удручали Кудинова и очень его огорчали.

— Я серьезно, как для дела лучше, а не для личного самолюбия…

Яхонтов как-то услышал подобный разговор и потом, один на один, сказал Кудинову строго:

— Не рассуждать с ними, а командовать надо. Роняешь себя и меня.

Но Кудинов не мог удержаться не порассуждать, не поспорить.

— Ну почему же? Они же ребята хорошие… Если не понимают, надо помочь им разобраться, объяснить…

На Кудинова очень действовала открытая неприязнь оперативных работников к Яхонтову, которая, как ему казалось, автоматически распространяется теперь частью и на него. А он всех любил одинаково и хотел дружить со всеми.