Скоро захлопали двери отделения. Возбужденные, шумные, выходили на улицу после собрания сослуживцы мужа. Надежда Григорьевна боялась в темноте его проглядеть и подошла ближе к двери. Дверь долго не открывалась. Потом громко хлопнула, и вышел Яхонтов. Он был один. В криво нахлобученной шляпе, в расстегнутом плаще, с какой-то папкой под мышкой он выглядел растрепанным, жалким. Он увидел ее, поспешно застегнул плащ, поправил шляпу, остановился и хотел ей улыбнуться как старой знакомой, подойти.

Неожиданно, прямая, Надежда Григорьевна уверенно, немного свысока посмотрела на этого человека, который так долго ее пугал, скользнула по нему взглядом, точно не узнала, и медленно, с достоинством отвернулась, пошла к скамейке. Когда она села, Яхонтова уже не было.

Она удобно сидела на скамейке, наслаждалась так быстро и неожиданно свалившимся покоем. И была счастлива. Ведь она хотела так немного — любить своего мужа и гордиться им. Она улыбалась, представляла себе, как теперь, если ее кто-нибудь спросит о муже, она совсем как раньше, немножко понизит голос и скажет значительно: «Устает очень… Депутат, член комиссии исполкома… Общественная работа…» — и посмотрит, как бы спрашивая: «Понимаете?»

И, конечно, была уверена — люди поймут, обязательно поймут, какая это важная и ответственная должность — быть депутатом, членом комиссии. Поймут и посмотрят на нее с уважением. А ей будет радостно, душа наполнится гордостью за мужа, за себя…

Да, как ни думала она о нем плохо, как ни спорила, а он оказался и тут выше и намного умнее ее. Он гораздо лучше понимает дух времени, был прав, как всегда, и, как всегда, он был на переднем крае, в самых первых рядах. И это ей было тоже необыкновенна приятно сознавать, совсем как в юности…

А Ковалев? Он и не подозревал, какие важные события в его личной жизни происходят под его окном во дворе. Сердитый мужчина привел к нему мальчишку, ругался, кричал, что это безобразие — выбивать мячиком стекла у мирных граждан. Мальчишка пробовал робко оправдываться, говорил, что разбил нечаянно. Мужчина возмущался, кричал еще громче, что и нечаянно выбивать стекла тоже безобразие, и спрашивал Ковалева, куда теперь смотрит милиция.

Ковалев с интересом слушал гражданина, кивал ему, спокойно выжидал, когда он наконец выговорится, разглядывал убитого горем мальчишку и чуть приметно улыбался.

Ковалеву всегда делалось немножечко смешно, когда взрослые и с виду неглупые люди из-за нечаянно выбитого стекла смотрят на дворовых ребят как на злейших врагов, словно сами никогда не были детьми, и готовы кричать несколько часов, вместо того чтоб вместе с виновником спокойно подумать, как быстрее вставить новое и потом соорудить во дворе удобную площадку для игр.

Мужчина шумел, возмущался, Ковалев кивал ему, ждал, когда он устанет, и улыбался, тихонько подмигивал оглушенному криком виновнику. Ковалев тоже был счастлив. Потому что он знал — он сейчас нужен и этому мальчишке, и шумному гражданину, потому что он занимается самым важным делом на свете — помогает людям правильно жить. И пусть он старше Яхонтова, пусть он с трудом победил сегодня, но все равно будущее принадлежит не Яхонтовым, а ему, таким, как он…