Попросив, она медлила уходить, сочувственно оглядывала неудобное жилище бывшего мужа, заботливо говорила:

— Какая на всем пыль! Когда уйдешь, оставь ключ. Я скажу Олечке, чтоб она вытерла.

— Ничего, — говорил Виктор Аркадьевич. — Я сам. Я завтра куплю пылесос и все вычищу.

— Ты второй год собираешься его купить. Уж лучше оставь ключ, мы тряпкой.

«Нет, я просто какой-то раб вежливости! — возмущенно думал Виктор Аркадьевич, когда она выходила. — Мало того, что они заняли всю квартиру, так и в собственной комнате я, оказывается, мешаю им… Черт знает что!» Он не пел обещанные четверть часа и мучительно размышлял: сам-то он все-таки счастлив или, скорее, несчастлив, каждый ли человек должен иметь детей, и вообще, в чем же смысл жизни? Неужели в том только, чтобы петь и жить в этой неудобной комнате? Проходило еще полчаса, он все размышлял и потом, когда спохватывался, петь уже не хотелось, а собственная жизнь ему казалась такой же неудобной и унылой, как эта длинная, узкая комната.

«Нет, жить так больше невозможно!» — решал он и, хлопнув крышкой пианино, надевал шляпу и выходил на улицу.

Гуляя, Виктор Аркадьевич хмурился, убеждал себя, что живет вполне правильно — искусство требует жертв. Однако жить одними своими успехами в искусстве с каждым годом становилось труднее и труднее, хотелось с кем-то быть сердечным, ласковым, кого-то любить, о ком-то заботиться. Тем более, человек перед собой очень честный, он понимал лучше других, что в пении он достиг потолка и вперед почти не двигается, топчется на месте. Но он знал: достиг он высот довольно больших, старался утешить себя этим, считать, что счастлив. И ведь у него, кроме искусства, есть еще замечательный, преданный друг — Соня.

Вспомнив о Степановой, Виктор Аркадьевич веселел, махал рукой на свои тяжкие раздумья, покупал букет или торт, иногда вино и спешил к ней. И там, в ее доме, казалось, специально созданном для Виктора Аркадьевича, начинался настоящий праздник торжества искусства, торжества музыки. Нигде, никогда не пелось так хорошо Виктору Аркадьевичу, как перед этой влюбленной и любимой слушательницей.

…Софья Ивановна все стояла на кухне у окна, не снимала пальто. «Сожительница», «любовница», — не выходили из ее головы липкие, обидные для женщины слова Ковалева.

«Именно… именно! И это он, он довел меня до этого! Он довел… превратил в любовницу, лишь красиво заурядная женщина, и если бы не муж, то и она…» И Софья Ивановна думала, думала… Думала гневно, зло.

А до этого, казалось, все было так хорошо: старая, проверенная дружба. Он приходил. Она садилась за рояль. Он пел любимые арии. В дуэтах она исполняла вторую партию. Если ее не было, Виктор Аркадьевич сам садился к роялю, разучивал, пробовал. Потом, когда приходила она, они торопливо кушали, вместе искали Виктору Аркадьевичу жесты, отрабатывали куски, разбирали, повторяли и спешили в театр или на концерт. И там, когда Виктор Аркадьевич пел, он всегда искал глазами в зале Софью Ивановну, веселел, старался по ее лицу определить впечатление. Где, когда нашел бы он другого такого взыскательного судью, такого терпеливого режиссера, такого преданного помощника и друга?

После успеха, аплодисментов они домой ехали в такси. Виктор Аркадьевич делался сентиментальным, благодарил ее за подъем, который испытал на сцене. Он уговаривал и ее идти на сцену, в искусство, не зарывать талант. Она волновалась, отказывалась, а душа ее наполнялась радостью, сознанием, что и она — незаурядная женщина и если бы не муж, то и она… И Софья Ивановна, растроганная до слез той милой легкостью, тем великодушием, с каким делил с ней свой успех Виктор Аркадьевич, благодарная и счастливая, не хотела для себя ничего, готова была пожертвовать для него всем, лишь бы он был счастлив, лишь бы он шел от успеха к успеху вперед и выше.

Могли ли они жить друг без друга? Был бы он таким известным, почти знаменитым без нее, без этого взбадривающего хмельного напитка, без ее любви?

Софья Ивановна от гнева не могла даже плакать.

«И за все это — сожительница, любовница!.. Оскорбления, опека, позор? Потерять то немногое, что еще осталось, — честь матери? Чтоб каждый мог в меня камень бросить? Ну нет, дорогой Виктор Аркадьевич, вы еще сами не понимаете, что я для вас такое! Что такое для вас мой дом! Но вы поймете, поймете… Я вам объясню!»

А Виктора Аркадьевича начинало не на шутку раздражать глупое положение, в котором он был вынужден сидеть на диване и ждать.

«Это, однако, уже ни на что не похоже… Может, все-таки пойти успокоить, утешить? Нет, это хуже. Чего доброго, расплачется, и надолго».

Он уныло посмотрел на окно и удивился. Миша стоял за занавеской, опершись руками о подоконник, и смотрел в темное окно. Он так задумался и стоял так неподвижно, что тюль занавески почти не шевелился.

«И этот в горьком раздумье, — усмехнулся Виктор Аркадьевич. — Та на кухне смотрит в окно, этот здесь. Как все это тяжело, неприятно, однако!»

— Миша… — сказал Виктор Аркадьевич. Он пошевелился, подавил вздох. — Э…

— Что? — Миша выбрался из-за занавески, остановился перед артистом и уставился в пол.

— Ты почему не ложишься спать? Уже поздно, — сказал Виктор Аркадьевич тем скучающим голосом, каким он всегда разговаривал с детьми.

Миша не ответил, подошел к своей кровати и снял одеяло. Потом, присев, начал расшнуровывать ботинок.

«Как он вырос! — Виктор Аркадьевич смотрел на мальчика. — Не отвечает… Нет, надо заняться его воспитанием, а то, чего доброго, станет законченным хулиганом».

— Миша. Э… — Виктор Аркадьевич поколебался. — Будь добр, подойди, пожалуйста, и сядь около меня на диван. Мне бы хотелось с тобой поговорить.

Миша посмотрел на артиста, зашнуровал ботинок, подошел и сел рядом с ним. Он заложил руки между колен и, глядя вниз, ждал, что ему скажут.

— Что-то ты, братец, какой-то странный? — внимательно разглядывая его, сказал Виктор Аркадьевич и поправил золотые очки. — Невеселый какой-то… Ну что ты уставился в пол? На нем ничего не написано. Это неприлично, когда с тобой беседуют.

— А куда же мне смотреть?

— Как это куда? — Виктор Аркадьевич почувствовал досаду, что так неумело начал важный разговор. — Я же с тобой разговариваю. Значит, ты должен смотреть на меня. Ведь я не поворачиваюсь к тебе боком, когда ты ко мне обращаешься.

— А я к вам и не обращаюсь никогда.

— Не груби. Впрочем, не в этом дело. Как ты, очевидно, уже заметил, у нас с тобой сложились не совсем здоровые и, я бы сказал, э… не вполне нормальные отношения. Эти отношения, мне кажется, следовало бы соответствующим образом изменить. Как ты находишь?

— Чего? — переспросил Миша.

— Ты согласен, что нам следует разрядить наши отношения? — все более досадуя на себя, спросил Виктор Аркадьевич. — Так сказать, облегчить… Или тебе нравятся отравленные отношения, и ты хочешь отравлять их и впредь?

— Ничего я не отравляю, — сердито засопел Миша, — чего вы ко мне пристали?

«Как он похож на отца! — поморщился Виктор Аркадьевич. — Та же манера говорить. Даже неприятно».

— Грубиян ты, братец, вот что я тебе скажу! — И Виктор Аркадьевич подумал: как это хорошо, что у него нет детей!

В комнату шумно вошла Софья Ивановна.

— Ложись спать, — приказала она сыну. — Завтра поговорите. А вас, Виктор Аркадьевич, очень прошу больше не затрагивать с моим сыном подобных тем.

— Вас? — он посмотрел на Соню, насмешливо пожал плечами, встал с дивана. — Признаться, не ожидал такого неожиданного обращения. Может быть, мне вообще лучше уйти?

— Может быть… — ответила она сухо.

Виктор Аркадьевич вспыхнул, сделал угрожающий шаг к двери и оглянулся на Софью Ивановну. Она не обернулась, смотрела, как Миша раздевается и ложится спать. Виктор Аркадьевич остановился.

— Соня!.. Я же люблю тебя, Соня. Зачем ты так? Ведь если я сейчас уйду, я больше никогда не смогу переступить порог этого дома… Ты знаешь это. Давай лучше обсудим все это, решим. Прошу тебя!..