Именно писатель Унамуно громогласно объявил крестовый поход «за освобождение Гроба Дон Кихота из-под власти бакалавров, священников, цирюльников, герцогов и каноников». В нашем случае это длинное и страстное перечисление можно заменить одним скучным, но емким словом «чиновники». Они-то и затеяли возню вокруг сахаровского музея.

С чиновниками сражается, неистово и, разумеется, бесполезно, и герой романа, который я писал все в том же 86-м. «Гады!» – бросает им в лицо, а когда его ехидно спрашивают, кто же он сам, отвечает, не задумываясь: «Я – благородный человек», что являлось чистой правдой.

Был этот благородный человек весьма неказист собой и происхождения туманного. «Утверждают, – с этого слова начинается роман, – будто настоящей своей фамилии Мармышкин не знал. В одном якобы был убежден и убежден твердо: не могло быть такой фамилии. Ее выдумали в насмешку над ним, бессловесным зверенышем, найденным на скамейке с початком незрелой кукурузы в грязных и жадных кулачках. Как в материнскую руку, вцепился в него и никак, рассказывают, не разжимал пальцев».

Рассказывают… Якобы… Утверждают… Это, конечно, лексика не правдивого или претендующего на правдивость повествования, это лексика легенды, которую автор старательно воспроизводит. Старательно и несколько отстраненно. А уж ваше дело, читатель, верить или не верить.

Не стану скрывать, что я позаимствовал этот прием у Сервантеса. «Иные утверждают, – говорит великий испанец о своем герое, – что он носил фамилию Кихида, иные – Кесада. В сем случае авторы, писавшие о нем, расходятся».

Авторы, писавшие о нем… Это не случайный пассаж и не стилистическая виньетка. Буквально через три страницы Сервантес вновь упоминает безымянных авторов «правдивой этой истории», потом мимоходом говорит о летописях Ламанчи и ламанчских писателях, которые не могли, дескать, быть «настолько нелюбознательными, что не сохранили у себя в архивах или же в письменных столах какихлибо рукописей, к славному нашему рыцарю относящихся». И уже в следующей главе одна из таких рукописей попадает волею случая к нынешнему биографу Дон Кихота, то бишь Сервантесу.

«Его история, – рассуждает тот с пресерьезным видом, – не может быть весьма древней». В другом месте он столь же невозмутимо – вот оно, сервантесовское лукавство! – высказывает сомнение в ее правдивости. То есть на наших глазах воссоздается легенда. Не рыцарский роман, пародийно разрушаемый в процессе написания, как считал Бахтин, а именно легенда.

И еще одно сходство обнаружил я, перечитывая свой опус, который хоть и получил премию журнала «Октябрь», где был напечатан, но успеха не имел – ни читательского, ни у критики. На страницах «Застрявшего» (так называется роман) разгуливают два приятеля, один худой и бледный, «весь какой-то парящий», другой – маленький и толстенький. Все это, конечно, не случайные совпадения, я находился в то время под сильнейшим влиянием «Дон Кихота», да и поныне считаю его величайшей из когда-либо написанных книг.

Не я первый. «…если б кончилась земля и спросили бы там, где-нибудь, людей: что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили? – то человек бы мог молча подать Дон Кихота».

Эти слова написаны Достоевским в 1876 году, через восемь лет после публикации «Идиота», где, казалось бы, тема Дон Кихота исчерпана полностью. Ан нет! Такое исчерпать невозможно.

Я понял это не сразу. Не сразу осознал, что за книга передо мной, но опять же – не я первый. По признанию Гейне, он, начиная с детства, каждые пять лет перечитывал «Дон Кихота» и лишь в зрелые года разглядел в романе то, чего не видел, полагает он, сам Сервантес. «Перо гения, – бесстрашно сформулировал немецкий поэт, – всегда больше самого гения».

Возможно ли такое? Не попираются ли тут некие естественные законы?

Не попираются. Я убедился в этом, когда оказался в Толедо. В том самом Толедо, на одной из улиц которого Сервантес якобы обнаружил у торговца шелком рукопись арабского историка Сида Ахмеда Бенинхали. «История Дон Кихота Ламанчского» называлась она.

До 1561 года Толедо был столицей Испании. В 1986 году, когда наша писательская группа отправилась на Пиренеи, – вот она, главная причина, сделавшая для меня этот год годом Дон Кихота, – в 1986-м в Толедо обитало всего шестьдесят тысяч жителей. Небольшой городишко, целомудренно лелеющий свой средневековый облик. Когда глядишь на него с высоты смотровой площадки, то он, ярко освещенный солнцем, кажется игрушечным. Игрушечным и безмолвным, лишь далеко внизу шумит, пенясь, река Тахо, главная река Пиренейского полуострова. Где-то здесь, на каменном берегу, некогда возвышался монастырь святых мучеников Серванда и Германа. «Сан Сервантес» именовали в народе эту древнюю обитель. От нее, полагали современники, и ведет свое происхождение фамилия творца «Дон Кихота».

На крутых склонах вокруг смотровой площадки цвели маки. Такие же яркие пятнышки усыпали город – будто кто-то швырнул вниз охапку цветов.

То были флаги и воздушные шарики. Три дня назад отмечался праздник города – над мостовыми еще полоскались, натянутые между домов, голубые и белые тенты, на дверях и окнах зеленел вереск.

Цепочкой пробираемся мы во главе с Юрием Черниченко, тоже отчасти донкихотом, по узким улочкам. Раскинув руки, упираюсь с обеих сторон в прохладные стены. В лавочки заглядываю. Не в такой ли и пылилась между тюками шелка мифическая арабская рукопись?

Испокон веков славился Толедо оружейных дел мастерами. Испокон веков ковали здесь самые крепкие мечи, изготовляли самые длинные алебарды и закаливали в незатухающих горнах самые быстрые кинжалы. В безобидный сувенирный промысел выродилась грозная некогда индустрия.

Я в качестве сувенира покупаю герб Толедо. Братья-писатели смотрят на меня с тайной усмешкой. Нашел на что тратить скудные валютные гроши! Но герб и сейчас висит у меня в комнате, хотя жена считает эту яркую поделку – скрещенные, из дешевого металла, кинжалы на бордовом фоне – безвкусной. Наверное, она права. Мне, как вороне, нравится все блестящее. Одно оправдание: Дон Кихот тоже был падок на подобные вещицы. А иначе разве разглядел бы в медном тазике для бритья золотой шлем Мамбрина, а в стеклянных четках – «драгоценный восточный жемчуг»?

Сердцем бывшей столицы является собор – главный католический собор Испании. Ему более пятисот лет, готический шпиль прокалывает небо, но все-таки самое большое потрясение испытываешь, когда входишь внутрь. Какой ошеломляющий простор: робкие голоса наши и робкие шаги тонут в прохладном сумраке, не отражаясь эхом! Какая захватывающая дух высота! Изумленно озираешься, не веря собственным глазам. Как маленький, будто вылепленный на макете городок (именно таким виделся он со смотровой площадки) сумел вместить этакую махину?

Так же и «Дон Кихот». Тысяча печатных страниц, два тома, можно сунуть в школьный портфель, и еще останется местечко, а идея, которая живет и дышит на этих страницах, по сути беспредельна. Я пытался было поделиться своими впечатлениями с Юрием Дмитриевичем Черниченко, с которым мы на другой день бродили по Мадриду, но он мои литературоведческие изыскания прервал, заговорив о картошке. Об обыкновенной картошке, на примере которой будущий основатель Крестьянской партии ярко, темпераментно и очень убедительно, даже для меня, человека от сельского хозяйства далекого, показал всю несуразность, всю абсурдность, всю гибельность плановой системы хозяйствования.

О картошке он знал все. Как выращивать, как собирать, как сохранять. Будучи в Америке, не на небоскребы глазел, а под ноги, на землю – на дающую сказочные урожаи землю фермерских плантаций. Вот так, рассказывал, у них, а так у нас, и из этого сравнения, столь, казалось бы, далекого от политики, следовало: жить так, как живут у нас, нельзя больше. Рухнет все к чертовой матери.

Оно и рухнуло. Через пять, аккурат, лет. Но особой радости по этому поводу ни у Черниченко, ни у меня не было, особенно относительно Крыма: будучи, как выяснилось, земляками, мы оба теперь печалились, что наша малая родина стала заграницей. Вынашивали даже план создания крымского землячества.