Она сидела, одетая, на краешке чужого топчана, подымала и роняла и снова подымала серый кругляш. Я подождал немного и осторожно коснулся худенького незагоревшего плеча. (С детства не любила почему-то солнца.) Что хорошего могли сообщить ей? Как помочь ее беде?

Молча показал я глазами на море. Ксюша, все так же без интереса, проследила за моим взглядом и не увидела ничего примечательного. «На велосипеде», – подсказал я. Но и тут не сразу разглядела, лицо еще несколько мгновений оставалось скучным – и вдруг ожило, засветилось. Вся вперед подалась, даже высунула голову из-под тента.

Велосипед медленно удалялся от берега. Влюбленные лениво крутили педали, ни о чем не подозревая. Не догадываясь, что есть у них свой ангел-хранитель. Да-да, ангел-хранитель, который незримо опекает их. Они, например, беспечные, поглощенные собой, в море бултыхаются, а чужая девочка, любуясь ими, ни на миг не выпускает из поля зрения их безнадзорные вещи. Вдруг польстится какой-нибудь злоумышленник! Ах, как бросилась бы она на выручку! Спасла б, сложила аккуратненько и вернулась бы, удовлетворенная, на пункт наблюдения.

В другой раз им не хватило билетов в кино. Дочь тут же объявила, что фильм неинтересный, лучше у моря погулять, и не одной – ей надоело одной – с нами. Она, видите ли, соскучилась о нас! «Ну пожалуйста, папочка!» Ко мне обращалась, не к матери, ибо мать и без того поняла все и уже доставала билеты, чтобы уступить их прелестной обитательнице болгарского домика.

Ни она, ни ее друг ничего не замечали. Конечно, взгляд их не раз и не два скользил по голенастой, с отрешенным лицом девчушке (при них она напускала на себя этакую серьезность), но не выделял ее среди других и лишь в последний день, в последний час, в минуту последнюю удивленно остановился на ней.

Уже на причале были они, с вещами, а она и с родителями, которые, впрочем, держались на расстоянии. Мокрые волосы дарителя роз блестели на солнце: искупался, пока ждали катера на Феодосию, причем не просто искупался, а, нырнув в маске – только пятки сверкнули, – достал со дна камушек. Там, на дне, он переливался и пульсировал точно живой, теперь же, знаю я, уменьшился и поугас. Умер.

И тут ныряльщик спохватился: маска! Забыл маску на пляже… Бежать собрался, но катерок уже рядом, уже брошен канат, похожий на заплетенную тугую косу моей Ксюши (скоро она ее отрежет, негодяйка), уже трап установлен. «А! – машет рукой немелочный юноша. – Пусть остается». И, пропустив вперед даму, подхватывает вещи.

Народ напирает – каждый спешит занять место получше, – и лишь моя дочь в пляжном сарафане пробирается сквозь толпу на берег. С ног шлепанцы соскакивают, она подхватывает их и, босая, мчится по раскаленным острым (я чувствую их) камушкам. Хватает маску – и назад, к причалу, огибая неспешных, разморенных жарой курортников… Успела! Они уже на катере, но катер не отошел, и она отчаянно машет маской. Только машет – по имени окликнуть не поворачивается язык. Оба недоуменно таращат на нее глаза, и тогда она выдыхает: «Ваша!».

Прижавшись к борту, тянет он руку. Таинственная благодетельница тоже тянет свою – вот сейчас, сейчас коснутся друг друга, но море дышит, и судно то вверх уходит, то проваливается вдруг.

Трап со скрежетом втягивают внутрь. Встав на цыпочки, Ксюша делает последнее отчаянное усилие, и маска – в руках хозяина. «Спасибо!» – кричит он. Кричит, потому что полоска воды между ними расширяется, катер удаляется.

Спасительница маски все не может отдышаться. В одной руке – шлепанцы, другой машет на прощанье, и я, тоже неведомо как оказавшийся в воде, хорошо вижу ее счастливое, ее сияющее лицо. Столько лет прошло, а оно до сих пор стоит у меня перед глазами.

В тот же день я сказал, что напишу об этом рассказ. Но она запротестовала. Раскраснелась, слезы на глазах. С такой враждебностью, с таким презрением она, кажется, не смотрела на меня ни разу. «Предатель! – читал я в ее взгляде. – Предатель!»

Признаться, я растерялся. Но ведь это, принялся объяснять, рассказ, литературное произведение, кому в голову придет, что родную дочь описываю! Да и не ее вовсе, просто возьму некоторые мотивы. Ситуацию. Больно уж необычна, нестандартна, я не читал подобного. Она не слушала. Всхлипывала и вздрагивала, терла нос скомканным платочком. И тогда – а что оставалось делать! – я пошел на попятную. Хорошо, сказал, не буду. Слышишь, не буду.

Платок замер. Зажатые между пальцев, белели кружавчики. «Честное слово?» – произнесла она, и таким взрослым, таким женским – именно женским! – был сипловатый от волнения и слез голос. Я дал ей, разумеется, это требуемое ею честное слово, но через год она мне его великодушно вернула, поскольку теперь то маленькое летнее приключение казалось ей всего-навсего забавным казусом. Пусть папа опишет его, если хочет.

И папа описал, кое-что прибавив и кое-что изменив, – то был первый рассказ из большого цикла «Поздняя проза», публикация которого завершилась, как я уже сказал, в 93-м.

В том же 93-м моя Оксана Руслановна пошла преподавать в лицей, а вечерами училась в инязе, куда поступила лишь с третьего раза. Хотя когда-то, еще школьницей, мечтала, не без моего пусть и невольного влияния, стать литератором, критиком, быть может. Но как же хорошо, думаю я теперь, что планам этим не суждено было сбыться! Она не стала моим продолжением – профессиональным продолжением, – как многие писательские дети, свою собственную судьбу выстроила, и эта ее независимость, эта ее отдельность от меня во многом определяет завершенность, законченность моей собственной судьбы.

Впервые я смутно почувствовал это на концерте самодеятельного детского хора в Доме пионеров. Смотрел на Ксюшу, которая, в белом платье, стояла во втором ряду, а в голове – блоковское: «Девушка пела в церковном хоре…». И вдруг так остро и одновременно так сладко ощутил, что она, моя дочь, – отдельное, суверенное существо, с которым мне уже никогда не быть одним целым. Блок прав: «никто не придет назад».

Еще мне нравилось ходить на родительские собрания – и к Жанне, и к Ксюше. Ждал, разумеется, с замиранием сердца, похвалят или поругают мое чадо. Но ведь то же самое испытывали и другие – в основном это были мамаши. Я чувствовал себя таким же, как они, и не без тайной гордости ощущал право на свое здесь присутствие. Не только в классе, не только в школе – вообще в мире, чего никогда или почти никогда не испытывал применительно к себе. То есть только к себе, отдельно от детей. Вне в связи с детьми.

Подчас они конфликтовали с учителями, и далеко не всегда можно было встать на их, то есть моих дочерей, сторону. Передо мной записка, написанная Ксюшей в пятом или шестом классе (дата отсутствует), причем написанная прямо на уроке. Речь в ней о теперь уже позабытой мною Нелли Леонидовне, которая вела у них иностранный: «Она всегда орет на меня, а Гарика все время жалеет. Вот!»

Нам с Аллой тоже перепало. «Я клянусь, что никогда не скажу „спасибо“ за то, что мама с папой меня заставляют учить этот резкий, некрасивый английский язык. – И дальше: – Долой Нелли Леонидовну! Долой английский язык!»

Кто бы мог подумать тогда, что английский станет ее профессией, что она будет преподавать его в МГУ и защитит там диссертацию по Герману Мелвиллу! Правда, к Мелвиллу отчасти причастен и я, с тайной горечью бросивший однажды, что ей, никогда не отличавшейся усидчивостью, ни за что не осилить эту толстую и трудную малособытийную книгу (одной из моих самых любимых книг), но она не только осилила, она проштудировала ее так, как мне и не снилось. Упрямства ей не занимать, но помимо упрямства нужна ведь еще и воля. И ее не занимать ей тоже.

Семен Франк писал в 1925 году, уже высланный в Германию, что «только если в детях живет душа и воля отцов, они имеют жизнь, чтобы передать ее внукам». Но чья душа и воля живут во мне, не знавшем отца, не помнившем деда, а мать видевшем лишь от случая к случаю? Что мне передавать?

Но ведь есть еще Алла, с которой мы как раз в 93-м году отметили тридцатилетний юбилей. На Арбат пошли, на старый Арбат, грязный, убогий, запаршивевший. Вино из дома прихватили. А Ельцин как раз в этот день, в эти буквально часы, распустил Верховный Совет. В свою очередь Верховный Совет признал Ельцина утратившим полномочия президента. Ночью им стал Руцкой и первым же своим указом назначил трех новых министров – обороны, безопасности и внутренних дел. Таким образом, у нас оказалось два президента и шесть министров на три силовых ведомства. Через пару недель это закончится расстрелом Белого дома, у которого вновь, как в августе 91-го, начали утром возводить баррикады. Ксюша со своим обостренным чувством справедливости была на стороне законного президента, я – тоже, но, кажется, по другим причинам.