Я ненадолго задумываюсь о том, чтобы рассказать родителям о взломе. Мое дыхание шипит между стиснутыми зубами. Нет, я не скажу им. Я справлюсь с этим сам, как и со всем остальным. Они подтолкнули меня к самостоятельности, и я сделал еще один шаг вперед. Я уже больше года не нуждаюсь в ежемесячных деньгах, которые они сбрасывают на мой банковский счет. Благодаря инвестициям и планированию с моим финансовым консультантом я могу уйти от них, когда захочу. Проблема в том, чтобы сделать этот шаг.

Мой телефон начинает вибрировать. Я ненавижу вспышку надежды, которая бурлит в моей груди.

На определителе номера — мой дядя.

— Привет, дядя Эд, — приветствую я, приняв вызов. — Как дела?

— Эй, сынок. — Его голос теплый.

Когда он называет меня сыном, у меня щемит в груди. Это то, что он всегда делал, почти как будто он принял меня с рождения, когда я рос рядом с Лукасом, его биологическим сыном. Мы с Лукасом двоюродные братья, но мои тетя и дядя дали мне все, что дали ему.

— Ты уже поел?

— Нет. — Я провел рукой по волосам. — Почему?

— Приезжай. Твоя тетя все еще приспосабливается готовить на двоих, а не на троих или четверых, когда дети уехали в колледж. — Он хихикает в трубку. — Я хочу услышать, как прошла первая неделя твоего выпускного года.

— Да, — отвечаю я хрипло, надеясь, что он этого не слышит. Я прочищаю горло. — Звучит круто. Я буду через пятнадцать минут.

Жалко, что я так быстро хватаюсь на любую возможность хоть ненадолго покинуть пустой дом.

— Отлично. Скоро увидимся.

Когда мы с Лукасом были детьми, я проводил много времени с его семьей, а не со своей. Мои родители тогда еще чаще путешествовали, и это было до того, как они наняли помощниц по хозяйству, чтобы они воспитывали меня вместо них. Тогда я называл тетю Лотти своей мамой.

Втайне я до сих пор хочу, чтобы они с дядей Эдвардом были моими настоящими родителями, но это слышат только звезды, под которыми я сижу поздно ночью.

Я вешаю трубку и беру свою вечнозеленую и белую футбольную куртку на молнии из шкафа в прихожей, прежде чем нырнуть в гараж и направиться к Реду.

Садясь в машину, я обыскиваю подстаканник и места между сиденьями. Я нахожу брелок на полу, торчащий из-под водительского сиденья.

— Господи, какой же ты маленький, — бормочу я, с ворчанием поправляя сиденье, пока оно не встало так, чтобы мне было удобно.

Я сжимаю руль одной рукой и завожу двигатель. Быстрым нажатием на экран открывается одна из дверей гаража. Я нажимаю на газ и быстро еду по извилистым дорогам и склонам. Я знаю этот маршрут наизусть.

Это один из первых, которые я выучил, когда получил права.

Я ездил по нему так часто, что он закрепился в моей крови.

Сова ухает в кронах деревьев на краю трейлерного парка, пока я добираюсь до дома, который мы делим с мамой.

Фонарь заливает наш выцветший голубой трейлер мерцающим светом, и бездомная кошка тявкает. Здесь в основном тихо, слишком рано, чтобы жители кладбищенской смены пробирались домой на усталых ногах, неся на себе тяжесть мира, а пожилые жители спят перед своими телевизорами. Вдалеке слышен звук телевизора и чей-то слишком громкий разговор. Звук легко распространяется по гравийной площадке между домами с жестяными крышами.

Я отпираю скрипучую входную дверь. Она гулко отдается, когда захлопывается. Вздох вырывается из меня, когда я приваливаюсь спиной к двери, бесстрастно осматривая нашу крошечную однушку.

Она разительно отличается от современного дворца Девлина в горах.

Здесь есть мини-кухня с безвкусными прилавками из розовой керамики, гостиная длиной с наш диван, который является некрутой разновидностью винтажа с уродливым пледом цвета загара, и тусклый обшитый деревянными панелями холл, который ведет к спальням и ванной комнате.

Это не так много, но это дом. Мама постаралась сделать его как можно более уютным. На протяжении многих лет она бросала на меня веселый взгляд, когда вешала пастельные занавески из магазина «все за доллар», или натягивала новый вязаный плед на потертый диван, и говорила, что это дом, пока мы вместе.

Мы не всегда жили здесь. До того, как отец сбежал, у нас был дом в районе Джеммы, на другой стороне восточной долины Риджвью. Мы были счастливой семьей, когда я была маленькой девочкой.

В моей голове эхом отдается стук мелочи, выуженной из диванных подушек, и воспоминания о том, как я в последний раз видела папу, всплывают на поверхность. Он не видел, как я наблюдала за ним с лестницы, когда я пробралась вниз за печеньем из банки, которую мама держала на прилавке. Папа что-то бормотал себе под нос, копаясь в маминой сумочке, доставая долларовые купюры и засовывая их в карманы. Упакованная сумка лежала на кухонном столе. Когда я спросила, что он делает, папа с гримасой повернулся ко мне лицом.

— Медвежонок Блэр, тебе нельзя вставать с постели. — Он погладил меня по голове. — Мама позаботится о тебе. Будь добра к ней, хорошо?

С этим загадочным сообщением он исчез из нашей жизни. После этого я помню только, как мама плакала над почтой. Только когда я немного подросла, я поняла, что ее постоянные телефонные звонки были звонками коллекторов с требованием выплатить долг.

С ворчанием отходя от двери, я прохожу на кухню слева, становлюсь на колени у шкафа под раковиной. Я достаю аптечку и опускаюсь на диван.

На моих джинсах есть разрыв, где я поцарапала колено, споткнувшись во время поспешного спуска с горы от дома Девлина. Жжет, когда я протираю ссадину спиртовой салфеткой, и я шиплю сквозь зубы, заклеивая ее пластырем.

Достав ручку из сумки на молнии, я засовываю язык между зубами, сосредоточенно рисуя на повязке хмурый взгляд. Это личное напоминание о том, что нужно быть сильнее своих ошибок.

Сегодня вечером я только и делала, что лажала направо и налево.

Мой идеальный план рухнул.

В груди зашевелилось беспокойство, когда я перевела взгляд на окно. Девлин может передумать и выдернуть ковер из-под моих ног, как дурацкую шутку. За окном — темнота, а не мигающие красные и синие огни патрульной машины, которую я так ждала, чтобы огласить весь трейлерный парк неудачников, когда она подъедет, чтобы увезти меня.

Я несколько минут смотрю в окно, прежде чем пробормотать: — Лучше бы он не шутил.

С разочарованным возгласом я вырываю письмо с уведомлением из заднего кармана и шлепаю его на приземистый журнальный столик, который я помогала маме собирать мусор и перекрашивать. Уведомление о сборах сидит на столе согнутое и скомканное, наглядно демонстрируя, почему у меня не было выбора, чтобы принять извращенное предложение Девлина.

Я вытираю лицо руками и встаю, чтобы убрать аптечку. Схватив уведомление, я кладу его в стопку, которая живет рядом с нашим тостером. Эта стопка никогда не уменьшается, только, кажется, растет, растет и растет. Я просматриваю открытые и нераспечатанные счета, другие уведомления о взыскании и просроченные долги — все, что отец прикрепил к нам, прежде чем скрыться на хвосте.

Когда я смотрю на эту груду отчаяния, у меня в животе поднимается тошнотворный ужас. Я потираю живот, чтобы унять ощущение, что мои внутренности превращаются в затвердевшие кирпичи.

— Пошел ты, папа, — рычу я на счета.

Мой висок болит, и я сглатываю. Мне нужно отвлечься от всего, что сегодня пошло не так.

Повернувшись на пятках, я удаляюсь в свою комнату. Это крошечная площадь с кроватью-футоном, библиотечными распечатками моих любимых произведений искусства, прикрепленными к стене рядом с фотографиями, где я позирую с Джеммой и мамой, и стопками книг в мягких обложках под окном.

Это моя коллекция из корзины по двадцать пять центов в экономном магазине. Большинство из них побитые, с потрескавшимися корешками и пожелтевшими страницами, но я люблю копаться в корзине раз в месяц, чтобы найти новое сокровище и пополнить свою коллекцию.