Даже ожидая какой-либо ловушки, падение застало мошенника врасплох. Его вес теперь опирался на ту сторону плоскости, и прежде чем он смог это исправить, он заскользил вниз. Безумный взгляд через плечо представил странное зрелище — его тело поглощалось нетронутой гладкостью пола. Иллюзия! В панике он понял, что трижды проклятый пол был иллюзией. Только Боги знали — через, сколько этажей он мог бы провалиться или что лежит внизу.
Пинч отчаянно царапал пол, но испещренный прожилками камень был отполирован до совершенной и неблагодарной красоты. Его пальцы просто скользили по блестящему покрытию. Внезапно холодный камень пола пролетел мимо его подбородка, и, как у моряка, тонущего при кораблекрушении, его голова погрузилась в океан магии. Мир света и субстанции исчез в водовороте иррациональных цветов, смеси пестрого камня, а затем мрака.
В последнее мгновение пальцы Пинча сомкнулись на единственном, за что можно было ухватиться, — на остром краю каменного бортика. С инстинктом, выработанным многолетней практикой, он расставил пальцы так, как альпинист цепляется за самый маленький выступ скалы. Напряжение на его руках было огромным; кончики пальцев почти отцепились от резкой остановки. Его сумка с инструментами свалилась с пояса, рассыпав шарики, стержни и сталь во тьму, которая поглотила все под ним. Несмотря на панику и напряжение, он прислушивался, не достигнут ли они дна, чтобы, по крайней мере, дать ему какой-нибудь ключ к их окончательному погружению.
Они падали целую вечность, а затем, наконец, ударились обо что-то с мягким хрустящим шлепком. Пока Пинч беспомощно болтался, он мог только подумать, что шум был не тот, которого он ожидал. Если бы раздался лязг стали о камень или даже плеск воды, это имело бы смысл, но звук, похожий на звук раздавленного ботинком насекомого, был просто за гранью понимания.
А затем глубоко внизу он услышал звук скользящего пола.
Что же было под ним? Это было нехорошо, что бы это ни было. Пинч тщетно пытался подтянуться обратно к полу, но его хватка была слишком слабой, а мышцы слишком измучены испытаниями, которые он уже перенес. Священники исцелили его, но исцеление оставило его все еще слабым. Возможно, все это было намеренно с их стороны, и они предвидели, что принесет ему эта ночь.
Пинч изо всех сил старался прогнать панику из своего сознания. — «Сконцентрируйся на том, что тебе известно, и отбрось домыслы. Думай и действуй, думай и действуй», — мысленно повторял он литанию, прогоняя жжение в руках, ломающую кости боль в кончиках пальцев, страх перед тем, что ждало его внизу.
Его глаза привыкали к темноте, которая не была полной. С обратной стороны плоскости пола иллюзия была похожа на густой фильтр из дыма. На его фоне он мог разглядеть выступ настоящего пола. Он изгибался полукругом вдоль задней стенки маленькой камеры, за исключением небольшой площадки у самой стены, которая наверняка должна была находиться перед полкой. Брешь образовала ров — последнюю линию обороны вокруг королевских регалий.
Скольжение внизу становилось громче, хотя и не приближалось. Это было так, как, если бы разбудили целого хозяина, а не какую-то отдельную его часть. В почти полной темноте Пинч едва мог разглядеть белый отблеск, возможно, пол, хотя и странно изогнутый и деформированный. Он посмотрел еще раз, пристальнее, стараясь разглядеть отчетливо, как вдруг пол вздыбился и сдвинулся с места.
— «Черт возьми, я смотрю на кости».
Его пальцы скрипнули и почти разогнулись, так что Пинч не смог подавить крик боли. Крик эхом прокатился по яме, и, словно в нетерпеливом согласии с ним, его голос был подхвачен уверенным шипением, когда белый блеск костей покрылся рябью и стал пульсировать в скользком ползании.
Пол кишел личинками, толстыми мясистыми существами, которые покрывали раздробленные костные своды, как гнойничковая кожа, и громоздились извивающимися кучами у стен. Скелеты под ним были костями тех, кто пытался пробраться раньше — начисто обглоданные медленной смертью в гнезде внизу. Как долго мог бы человек прожить среди них? Насколько мучительной будет боль, когда они вонзятся в его плоть? Лучше умереть в падении.
Страх вытягивал из него последние остатки сил. Его пальцы заскользили, и он начал безумно брыкаться ногами. Пальцы его ног ухватились за выступ, один раз зацепившись за него, но тоже начали скользить. В отчаянии он попробовал еще раз. Одна нога зацепилась за край, и он надавил на него всем своим весом. Кожаная подошва скользнула, затем удержалась, но его силы быстро иссякали. В отчаянии мошенник перекинул один локоть через край и двинул другую ногу вверх, пока не смог поднять голову над морем иллюзий и снова увидеть реальный мир. Наполовину опираясь на предплечье, Пинч рискнул отпустить одну руку. Почти сразу же он начал соскальзывать назад, поэтому отчаянным выпадом он ударил рукой по камню так сильно, как только мог. Сведенные судорогой пальцы горели, ладонь саднило, но грубая хватка удержала его на мгновение. В эту же секунду он рванулся вверх и перевернулся, воспользовавшись инерцией своего броска, чтобы сдвинуться в безопасное место. С трудом он перекинул бедра через край и на твердое основание.
Пинч лежал обессиленный, на прохладном каменном полу, не в силах, и, не желая больше пытаться. Все, чего он хотел — это упасть в обморок и отдохнуть, вернуться другой ночью и попробовать снова. Пот пропитал его камзол, и капли его спутались на курчавых седых волосах. Его плечи дрожали, а пальцы были скрючены, как когти, неуклюжие и бесполезные для его ремесла.
Тем не менее, Пинч знал, что он не уйдет. Когда он, тяжело дыша, лежал на мраморе, он чувствовал себя живым от всего этого трепета. Это была радость риска, игры, которую он снова перехитрил. Это, несомненно, было тем, ради чего жил вор. Если он уйдет сегодня вечером, он знал, что просто вернется завтра, чтобы снова рискнуть всем этим.
— Спрайт ждет, — напомнил он себе, с трудом поднимаясь на ноги. Больше нельзя было терять времени.
Едва собравшись с силами и, твердо, стоя на ногах, мошенник прикинул расстояние до полки. Жрецы хорошо спланировали свою ловушку. Ров, как он догадался, был достаточно велик, чтобы человек мог пересечь его одним гигантским шагом, все равно, что переступить лужу на обочине улицы. Площадка давала ему достаточно места, чтобы осторожно стоять, но он хорошо помнил, что ждет его внизу. Это был просто вопрос знания, куда наступать и чего избегать, и он уже получил этот урок.
Взяв сумку, которую принес Клидис, Пинч прикинул возможности и затем, наконец, лишь с небольшим уколом дурного предчувствия, смело шагнул в пустоту.
Следующее, что он помнил, это то, что он стоял на площадке, а шкатулка из розового дерева с золотом была прямо перед ним.
Чаша и Нож были великолепны, и соответствовали своей роли, но даже шкатулка была необыкновенной. Золотая отделка была выполнена из тончайшей чеканной проволоки работы гномов, розовое дерево было идеально обработано и отполировано. Пинчу очень хотелось бы забрать шкатулку в качестве личной выгоды, но это не входило в его план. Замена должна остаться незамеченной, а это означало, что футляр должен остаться.
Тем не менее, несмотря на всю свою алчность, Пинч не собирался хватать вещи и убегать. Чем больше сокровище, тем яростнее оно охраняется. Вместо этого он тщательно изучил каждый аспект того, как были выставлены сокровища. Он изучил бархат, в который они были завернуты, футляр, его замки, даже полку и стены вокруг нее. Эти усилия дали желанную награду в виде чуть более продолжительной жизни, когда он остановился, чтобы проследить нить не толще паутинки, которая тянулась от кинжала к краю замка. Нить к спусковому крючку — он понял без сомнения. Он не знал, что может произойти, но вряд ли это имело значение, потому что «это» только могло навредить его состоянию.
Это была тонкая работа — освободить нить, не приводя в действие то, к чему она была подсоединена, но Пинч работал как мастер. У него не было никакого желания быть поджаренным, замороженным, потрясенным, парализованным или просто убитым на месте. Когда нить, наконец, была отцеплена, он проверил все еще раз, прежде чем остался доволен. Жрецы были почти так же плохи, как и маги, оборудуя ловушки у своего имущества. Комнаты ростовщиков почти никогда не были такими сложными. Все это, вероятно, было больше связано с высокомерием духовенства, чем с реальной ценностью того, что они защищали. Священники полагали, что все, что было важно для них, естественно, важно и для остального мира.
