— Бегом, за мной!

Тяжелая намокшая шинель путалась между ногами, мешала бежать. Он остановился, взглянул на компас. Стрелка беспорядочно кружила — слишком много повсюду валялось стальных осколков. Он бросил шинель, кинул ее под ноги. Его примеру последовал комиссар, а за ними и многие красноармейцы.

До ближайшего форта оставалось саженей пятьдесят по обломанному прибрежному льду. Виднелась черная, как хлеб, земля. Но прежде чем добежать до нее, надо преодолеть холодное крошево льда, погрузиться в воду по пояс.

Обгоняя командира полка, прыгая по льдинам, проваливаясь между ними и снова выбираясь, рвались вперед молодые красноармейцы. Штыки их, освещенные прожекторным светом, переливались текучим голубым огнем.

С форта жахнули картечью. Свинцовые горошины пролетели выше и дальше атакующих. Захлебываясь, в упор забили пулеметы. Оглохшие от разрывов снарядов, бойцы не слышали сухого треска выстрелов. Лишь по частым желтовато-синим вспышкам, мельтешившим впереди, можно было понять, что в них стреляют, и стреляют с близкого расстояния.

Прошумев шелком знамени, мимо Иванова пробежал знаменосец полка, молодой красноармеец — тот самый, который вчера доверительно показывал ему письмо от матери. Старушка, передавая сыну бесчисленные поклоны родственников, спрашивала, когда можно ждать его домой, в родную Пензу, и мимоходом сообщала, что она уже и невесту подыскала своему ненаглядному Ванечке, тихую, работящую, нежную с лица.

Знаменосец пробежал вперед, споткнулся, упал, попытался встать на колени и не смог. Над смертельно раненным наклонился делегат партийного съезда от 6-й армии Подзолков, пошедший на штурм рядовым бойцом. Он высоко поднял над собой алое, расшитое золотым гербом знамя, которое сразу увидел полк.

Со всех сторон ревело сплошное «ура!». Поредевший полковой оркестр не переставая играл берущий за душу бравурный марш. В крепости тоже кричали «ура». То ли мятежники подбадривали себя, то ли туда уже ворвались красноармейские части и вели рукопашный бой.

От одного форта к другому промчалась окутанная паром маленькая, словно игрушечная, кукушка с двумя платформами; на них, как детские кегли, рядком стояли тяжелые снаряды.

Телефонист с ящиком на груди, катушкой провода в руках, размотанной на три четверти, перевел дух, схватил Иванова за гимнастерку и сунул в руки ему телефонную трубку:

— Спрашивают вас.

Александр Иванович стал на колено и приложил ухо к трубке, согретой ухом телефониста.

— Иванов, ты? — услышал он знакомый голос Ворошилова. — Федько со своими орлами ворвался на Угольную площадку. Не отставай, жми!

— Жму!

Прожекторный луч, будто порыв ветра, пахнул ему в лицо холодом.

— Прикажите артиллерии подавить прожекторы, теперь они уже не помогают нам, а только мешают.

— Сейчас подавим, — пообещал Ворошилов.

Минут через десять снаряды накрыли один прожектор, затем загасили второй; остальные сами потушили свой коварный свет. На берегу, куда спешили красноармейцы, бушевал ураган огня и железа, снаряды с корнями вырывали деревья.

Зыбкий лед внезапно кончился. Под ногами Иванов ощутил твердую каменную почву. На земле лежали опрокинутая вверх днищем просмоленная по швам деревянная барка и огромный якорь с железными лапами. На якорь опирался боец, его рвало кровью. У всех красноармейцев глаза были огненные, озаренные пожаром.

Иванова снова кликнули к телефону.

Дыбенко радостно сообщил, что получил приказ принять командование войсками обеих групп: южной и северной.

— Об этом можно бы мне и не докладывать, я и так подчиняюсь тебе, — не скрывая раздражения, ответил Александр Иванович. Телефонные звонки отвлекали его, мешали управлять полком.

Ему не нравилось честолюбие начдива. Александр Иванович, впрочем, понимал, что Дыбенко болезненно переживает измену флота и опасается недоверия к себе, как бывшему начальнику Центробалта; это неожиданное назначение, конечно, ободрило и окрылило самолюбивого матроса. Каждый моряк понимает: если Дыбенко доверили подавить кронштадтский мятеж, то, значит, с революционных матросов снимается ответственность: их славные имена не могли запятнать «клешники» и «жоржики», примазавшиеся к революционной славе флота. «Да и в крепости имя Дыбенко заставит кое-кого из матросиков почесать затылки», — подумал Иванов.

Голос Дыбенко продолжал звучать в трубке:

— Ну, ну, не сердись, это я между делом… Главное, 32-я и 187-я бригады и полк особого назначения уже в Кронштадте. Так что не паси задних.

Эта весть обрадовала Иванова, но шевельнулась в душе и зависть: почему не он первый ворвался? Он крикнул в телефонную трубку:

— Есть, не пасти задних, товарищ начальник дивизии!

На валу неожиданно показался командир второго батальона Алпатов. Поправляя очки, обрадованно сообщил:

— Форт в наших руках… Атакуем соседний… Шестая рота…

Рассекая воздух, с нарастающим свистом прилетел снаряд, врезался в землю, горячий ветер свалил Иванова с ног. Когда дым рассеялся, комбата на валу не было. Там, где он только что стоял, зияла глубокая, как колодец, воронка.

Иванов подбежал к оглушенному разрывом связисту, протирающему запорошенные глаза, попросил соединить его с Ворошиловым. Услышав знакомый голос командарма, не удержался от соблазна, похвастал:

— Мой полк захватил форт номер пятый и атакует форт номер четыре…

Ворошилов ответил что-то неразборчиво, его голос стал удаляться и пропал.

— Алло, алло, вы меня слышите?

Связь оборвалась. Александр Иванович не был уверен, что Ворошилов услыхал его донесение. А жаль: как бы оно порадовало Климента Ефремовича!

Светало, когда Иванов со своим полком оказался в крепости, на длинной, как просека, улице.

Навстречу, неуклюже перепрыгивая через тела убитых, с поднятыми руками бежали матросы, кричали:

— Братцы! Не стреляйте!.. Пощадите! Мы за советскую власть, за коммунистическую партию! Вот вам крест святой, истинная правда!

Красноармеец с живыми глазами, кинув винтовку на мостовую, обнял набежавшего на него матроса в широченных клешах и поцеловал в губы. Началось стихийное братание, которое предвидел и от которого предостерегал Ворошилов.

Чувствуя недоброе, Иванов гневно закричал:

— Отставить! Бунтовщиков обезоруживать и брать в плен!

Но было поздно. По густой толпе смешавшихся с матросами красноармейцев с чердаков ударили пулеметы, пули звонко защелкали по мостовой. Пять или шесть красноармейцев, зажимая раны, кровеня пальцы и корчась от боли, медленно оседали на землю, покрытую, словно пленкой, фиолетовой пороховой копотью.

Александр Иванович, продолжая ругаться, прижался к стене. Из слухового окна противоположного дома, дергаясь, строчил «максим»; над железным щитком пулемета то появлялась, то исчезала рыжеватая волна волос. Проследив за прищуренным взглядом Иванова, боец, оказавшийся в соседстве, сказал изумленно:

— Баба! Ей-богу, это баба лупцует нашего брата!

Александр Иванович прицелился, выстрелил в слуховое окно, потом выстрелил еще раз — разрядил всю обойму. Пулемет умолк.

С крыши дома, под которым жались Иванов с красноармейцем, бросили гранату. Не долетев до земли, она разорвалась, разбила несколько стекол в окне, осколками ранила в живот пожилого красноармейца. Он сел на мостовую; затыкая рану шапкой, запричитал по-бабьи:

— Верти не верти, а надо умерти… Жизнь дает один только бог, а отнимает всякая гадина…

Корабли принялись обстреливать захваченные форты и улицы, освобожденные Красной Армией. Подбежал начальник штаба полка. Отплевываясь кровью, доложил: потери в городе в несколько раз больше, чем на льду. Иванов знал это и без него, повсюду валялись тела убитых; санитары, обливаясь по́том, волокли раненых к шестому форту — за его стенами работал госпиталь.

Александр Иванович видел, как попятился первый батальон, как дрогнул и побежал второй. Уже завоеванная улица неожиданно встретила их сокрушительным огнем. Невидимые и неуязвимые, мятежники из чердаков, окон и подвалов засыпали красноармейцев пулями.