— Вот явились доведаться про свою дальнейшую долю на сем свете, — проговорил Назар Гаврилович, внимательно оглядывая просторную комнату.

— Про успех одного предприятия, — басовито добавил отец Пафнутий.

— Предприятие, видимо, рискованное? — с откровенным вызовом спросил хиромант.

— По нынешним временам все дела рискованные, — уклончиво ответил старик, заподозрив в вопросе хироманта скрытый подвох.

Кигезми вышел. В наступившей тишине слышно было, как скрипнула боковая дверь, и по мягкому ковру через всю комнату медленно прошла черная кошка, оглянулась и — показалось Федорцу — с осуждающим любопытством посмотрела на него своими круглыми зеленоватыми глазами.

«Вот она, ведьма», — решил Федорец и поднял было руку, чтобы перекреститься, но в это время за его спиной раздался гортанный крик: «Дуррак!..»

— Свят, свят, — прошептал отец Пафнутий.

Оба посетителя проворно оглянулись. В углу, в висящей под потолком золоченой клетке, распушив зеленые перья, сидел попугай и выкрикивал бранное человечье слово.

В комнату легкими шагами вошел Кигезми.

— Подойди-ка, старче, поближе, — подозвал он Назара Гавриловича, — поверни левую руку ладонью кверху.

И таинственный обряд гадания начался.

Кончиками пальцев Кигезми провел по ладони Федорца, ощупал вздувшиеся вены на ее тыльной стороне. Потом вынул лупу и через нее долго рассматривал линии на ладони.

— Линия жизни тянется далеко и уходит за пределы ладони, — говорил он надтреснутым, каким-то замогильным голосом. — Она показывает, что ты будешь жить долго, не меньше девяноста лет, и многое увидишь на своем веку.

Девяносто лет жизни! Значит, все дурные предчувствия не имеют никакой цены. Слушая это, Федорец почувствовал, что сердце быстрее погнало кровь по жилам. Надтреснутый голос между тем продолжал говорить:

— Дело, которое вас интересует, удастся сполна, оно пойдет вам на пользу и высоко поднимет вас. Все расчеты ваши оправдаются. Счастье повернется к вам лицом.

— Правду ли говоришь? — не выдержал старик.

— Чистейшую правду. Еще не было случая, чтобы предсказания Кигезми не сбылись.

— Если ты провидец, то назови мое имя, и я тогда во всем поверю тебе!

— У тебя мозолистая ладонь, линии теряются на ней, и ни один хиромант не сумеет прочесть по ним твое имя… Но я кое-что вижу: причудливо переплетаясь, линии образуют тройной вензель — три магические буквы, инициалы твоего имени, отчества, фамилии… Я различаю божественную литеру, ею начинается имя покойного государя императора. С нее, с этой литеры, начинается также и твое имя…

Федорец похолодел.

— А дальше? Говори дальше — по батьку как?

— Вторую литеру запутанного вензеля очень трудно разобрать. Но, клянусь памятью моей матери, это «Г».

— Третья буква… говори третью…

— Третья своими очертаниями напоминает круглый плод, состоящий из двух долей, — с невозмутимым спокойствием продолжал хиромант. — Это буква «Ф».

Испарина покрыла лоб Федорца. Все темное, суеверное поднялось со дна его души. Он уже верил, слепо верил каждому слову хироманта. Преодолевая стыд, спросил полушепотом:

— Тогда скажи, кого родит мне Христя — парубка или дивчину? И если родит, то мое это дите или чужое?

Огарок на черепе догорел до конца и, чадя, погас. Сгустившийся сумрак скрыл на лице хироманта выражение насмешливого удивления. Кигезми отдернул тяжелый занавес, ушел в соседнюю комнату и вернулся с новой свечой.

За это время Федорец немного пришел в себя и сказал решительно:

— Теперь, провидец, ответь мне на самый главный вопрос: долго ли мне ходить в хомуте советской власти? И коль скоро я смогу скинуть этот окаянный хомут? Говори правду, хиромант, и я не пожалею грошей.

— Этого невозможно прочесть по линиям твоей руки. Впрочем, я принципиально не отвечаю на политические вопросы. Повернем дело иначе. Хочешь, я скажу, что у тебя на уме? Изволь. Военный коммунизм с его централизацией в распределении товаров, с его хлебной монополией, запретом торговли и продразверсткой привел страну к кризису…

— Ну это я на своем горбу чувствую, сам засеваю земли столько, абы хватило на прокорм семьи.

— Внутренний кризис вызвал недовольство уже не только среди крестьян, но и среди рабочих…

Снизу позвонили, и прислуга, бесшумно появившись в двери, доложила — пришел новый клиент.

Кигезми заторопился, как это делают в таких случаях доктора, ведь доктора никогда не принимают двух пациентов сразу. Он протянул Федорцу руку, и Федорец увидел на его пальце кольцо с изображением черепа.

Шагая по заваленной снегом улице, Федорец сопел носом, мучительно раздумывая над всем, что ему привелось пережить. И вдруг с силой хлопнул себя по лбу.

— Вспомнил! — вскрикнул он. — Вспомнил, у кого такой перстень был, с мертвой головой… У Змиева! Капиталист наш чарусский, Кирилл Георгиевич Змиев, хозяин утильзавода. Помнишь? Вот так встреча! Кто бы мог подумать, что такой великий человек в яму упал и прорицает за рупь-целковый, как самая задрипанная цыганка!

— Ну что ты, Назар Гаврилович, станет ли такая знатная персона унижать свою личность? Да и зачем ему? — стал разуверять отец Пафнутий своего ошарашенного друга.

— Он! И рост его, и головка его, такая маленькая… Он меня сразу признал, каналья, иначе откуда бы ему угадать мои начальные буквы? Вот морочил мне голову!

— Да он ведь к Врангелю сбежал. Не иначе погиб или махнул за границу, как батько Махно.

— Был в Крыму, а очутился в Кронштадте. Не без расчета сюда прикатил, сволота, у него свои виды. Никто лучше меня не знает ему цену. — Федорец говорил, захлебываясь от негодования: много в свое время он претерпел от чарусского воротилы. — Ворог он мне, а не союзник, только того и дожидается, чтобы заграбастать мою землю. С этой бандюгой мне не по пути. Я эту породу издалека по одному запаху чую. Экую одежку на себя натянул, клятая вражина! Ждет, чтобы кронштадтские моряки костер запалили да раздули, а он на готовенькое прилетит и давай нас душить…

Навстречу им шел патруль из четырех вооруженных матросов.

— Стой, сынки! — крикнул Федорец.

— Чего тебе, папаша? — спросил старшой.

— Где тут у вас Чека или как его… Особый отдел?

— А на что тебе? — спросил один из матросов, дуя на озябшие руки.

— Налево, в проулок, третий дом за углом, — бесстрастно ответил старшой и прошел мимо, уводя за собой свою команду.

В Особом отделе Федорец без обиняков и подходов сразу заявил, что под личиной хироманта Кигезми в крепости скрывается заядлый враг советской власти, чарусский помещик и заводчик Змиев.

— Людей приманивает. Люди любят гадать, каждому охота свою судьбу прозреть. И выбалтывают ему всякое по своей слабости. Знаем мы таких!

Дежурный, наморщив чистый лоб, пробормотал, припоминая:

— Кигезми? Кигезми? Турок, что ли, какой или грек? — И на листке бумаги большими буквами написал: «Кигезми».

Федорец глянул в листок и, облизнув малиновые губы, воскликнул:

— Все уразумел! Читай по начальным литерам, и выйдет: Кирилл Георгиевич Змиев. — И добавил с неудержимой ненавистью: — Его немедленно треба сцапать, во-локти в трибунал и без лишних хлопот прислонить к стенке.

Корабельный машинист Федор Ковалев был осужден царским судом на бессрочную каторгу и три года промаялся на тяжелых работах в серебряных рудниках Сибири. Освобожденный Февральской революцией, он вернулся на флот, где отшумела под свежим революционным ветром его буйная молодость.

При штурме Зимнего дворца юнкерская пуля пробила его партбилет в нагрудном кармане. На всю жизнь оставила эта пуля глубокую отметину не только на теле, но и в душе.

Выйдя из госпиталя, Ковалев больше года работал на самой черной работе в петроградской Чека, помещавшейся на Гороховой, в доме № 2, в бывшем здании градоначальника; месяцев пять председательствовал в военном трибунале, а затем был возвращен партией на флот и назначен комиссаром линейного корабля «Севастополь», на котором служил до своего ареста.