— Дело зашло слишком далеко. Мы ко всему должны быть готовы. Даже к тому, что мятежники захватят крепость. Программа действий у нас ясная: в случае нужды уйдем в подполье, нам не привыкать. Будем неослабно вести большевистскую агитацию, разлагать силы мятежников изнутри, пока из Петрограда не подойдут наши войска.

Всем честным коммунистам, сбитым с толку демагогами и в одиночку бродящим в потемках, мы должны открыть глаза. Закрывая собрание, я даю наказ: всем немедленно идти к матросам — агитировать, агитировать и еще раз агитировать!

Опасаясь слежки, из дому выходили по двое, с промежутками в несколько минут.

Ковалев вышел на улицу последним. Пронзительный ветер продувал насквозь. У светло-серого от изморози памятника Фаддею Беллинсгаузену широкоплечий матрос обнимал сестру милосердия. Девушка вырывалась, заливчато хохотала. Где-то далеко, у форта Красная Горка, тревожно хлопали одиночные выстрелы, над линкором «Севастополь» неожиданно вырос зеленый стебель ракеты, покачался в воздухе и, задрожав, сломался. «Сигнал! Кто и кому сигнализирует?» — тревожно подумал Ковалев, шагая по пустынной чугунной мостовой, всем телом чувствуя опасность и спиной ожидая пулю. Такие типы, как Петриченко, всегда стреляют сзади.

Вспомнился штурм Зимнего дворца, холодный прожекторный свет, свист пуль, и перед глазами, как живые, встали товарищи по борьбе: Подвойский, механик Иванов с завода Ленгензипен, Баулин, долговязый хохол Убийбатько. Где они теперь? По каким местам разбросала их судьба? Собраться бы сейчас всем вместе: вот была бы сила.

На окнах невысокого здания Кронштадтского райкома партии лежал маслянистый свет лампы. Ковалев замедлил шаги. Время для работы было неурочное.

На улице непривычно пахло сеном, у подъезда стояли двое саней, запряженных парами усталых, дымящихся лошадей. Пять красноармейцев в длинных, до пят, кавалерийских шинелях, вооруженные карабинами, чеканя шаг, деловито прохаживались вдоль здания.

«Что за люди?» — подумал Ковалев, подходя к знакомой двери с ручкой, в которую снизу и сверху впились зубами два бронзовых льва.

— Стой! Ты куда? — остановил его красноармеец в суконной аккуратно подвернутой буденовке.

— Куда, куда! Не видишь, что ли, — иду в райком. Я сюда как в родной дом хожу.

— Не время сейчас тут шлендрать… Партбилет при тебе? Предъяви, — властно потребовал красноармеец.

Из внутреннего кармана кителя Ковалев достал согревшийся у тела партбилет, протянул его часовому. Уже давно никто в Кронштадте не интересовался партийными документами.

Красноармеец щелкнул зажигалкой, поднес к огоньку партбилет.

— Член партии с 1905 года, — сказал он почтительно. — Верниковский, проводи товарища…

В кабинете сидели секретарь райкома, чернобородый начальник политотдела крепости, незнакомая женщина и, видимо, сильно озябший человек лет сорока пяти, в полушубке, в очках, с усами, и серебристой бородкой клинышком. Ковалев вгляделся в этого человека, и чувство облегчения, радости охватило его — это был Михаил Иванович Калинин. Он расхаживал по кабинету, оставляя на паркете следы оттаивающих валенок.

— Входи, входи, Ковалев! — проговорил секретарь райкома. — Чего холоду напускаешь.

Остановившись против Ковалева, Михаил Иванович пожал ему руку и снова принялся ходить, говоря:

— Вот, приехал по заданию ЦК кашу расхлебывать, которая здесь заварилась за вашей, можно сказать, спиной. В газете «Красный Балтийский флот» успели напечатать призыв к митингу, и газета уже доставлена на корабли. Что ж, будем готовиться к митингу. Дай мне бумаги, Катя. — Он повернулся к женщине, которая подняла на него свои усталые и встревоженные глаза (позже Ковалев узнал, что это сестра Калинина, Екатерина Ивановна). — Ночью я подготовлюсь к выступлению. А сейчас будем действовать. Вызовите ко мне этого чинодрала Цатиса…

Михаил Иванович, так и не вздремнув в эту ночь ни на одну минуту, в десять часов утра вместе с сестрой и секретарем Кронштадтского райкома партии отправился на митинг. Его знобило, побаливало горло. Перед выходом на улицу он проглотил какой-то горьковатый порошок, который дала ему Екатерина Ивановна.

По дороге встретили бежавшего навстречу Самохина, распахнутые полы его бушлата взлетали, как черные крылья.

— Товарищ Калинин, не ходите, богом прошу! Такая там собралась банда… Всякое может случиться.

— Ну, ну, — сказал Калинин, — мы же с вами не робкого десятка.

Когда Калинин и сопровождавшие его люди появились на площади, митинг уже начался.

Низкие, хмурые тучи придавили огромную толпу своей гнетущей тяжестью.

Вся обширная Якорная площадь была забита моряками и местными жителями.

«Густо стоят, как семена в шляпке подсолнуха», — подумал Калинин. На глаз здесь собралось тысяч пятнадцать. В президиуме Калинин увидел Ковалева.

Несмотря на такое скопление народа, было тихо, и слова человека, надсадно кричавшего с деревянной трибуны, отчетливо долетали до стоявших по краям площади. Калинин вслушался. Оратор отчитывался от имени делегации моряков, ездивших в Петроград выяснять причины волнений на фабриках и заводах. Сдвинув шапку набекрень, Калинин приложил ладонь к уху, чтобы слышать лучше. Этот человек без зазрения совести клеветал на большевиков, на советскую власть, на петроградских рабочих.

— Пролетарии красного Питера надеются на матросов, как на бога, верят, что вы незамедлительно придете и ослобоните их от комиссарского произвола, от сыска особых отделов, от насилия трибуналов! — размахивая короткопалыми руками, кричал оратор.

— Кто такой? — спросил Калинин, разглядывая распоясавшегося болтуна прищуренными глазами.

— Матрос с линейного корабля «Петропавловск», анархист Шустов. Из амнистированных, — заметно нервничая, ответил секретарь райкома. — Оплошали мы, вовремя не посадили его в каталажку.

Калинин направился к президиуму. Он шел быстро, некрупным телом разрезая раздававшуюся перед ним толпу. Его узнавали и давали дорогу. Там, где он проходил, вспыхивали аплодисменты; но не все приветствовали его, кое-где слышались угрожающие выкрики.

Увидев Калинина, Шустов смешался, скомкал речь, торопливо выкрикнул несколько контрреволюционных лозунгов, лихо плюнул с высоты и сразу исчез, словно ветром его сдуло.

Зачинщики мятежа толпились впереди, все они были вооружены. На небритых, невыспавшихся лицах их отражалось, как в зеркале, все, что накипело в душе: неуемная, бесшабашная жажда немедля броситься в драку, убивать, сокрушить всех, кто требует революционной дисциплины, сознания и долга, кто мешает разгулу и своевластию, — уголовщина вырвалась на волю, заразила и здоровых людей.

Совсем близко от Калинина стоял отец Пафнутий, переодетый в тесную матросскую робу, длинные кудлы его выбивались из-под бескозырки, из кармана бушлата безобидно, словно черенок люльки, выглядывало дуло нагана. «Анархист какой-то или актер», — подумал Калинин.

Калинина знали, и он заметил в устремленных на него взглядах восхищение им, не побоявшимся выйти на помост, чтобы успокоить, утихомирить разбушевавшиеся страсти.

Было холодно; многие курили, согреваясь табачным дымом.

С трибуны говорил низенький подвыпивший человечек в замасленной кепке с пуговкой. Он назвался рабочим с завода «Русский Рено». Говорил не спеша, картинно всплескивая узкими белыми ладонями, и каждое слово его, словно кусок угля, падало в постепенно разгоравшийся огонь, накаляло митинг.

— Какой он рабочий, переодетый эсер, говорун. Вон какие мягонькие у него ладошки, — язвительно проговорил Калинин.

Как только мелкорослый человек умолк, Ковалев оттеснил его и крикнул:

— Товарищи моряки, не поддавайтесь на провокацию заклятых врагов советской власти!.. Вот перед вами сейчас балабонил Артист-анархист, назвался рабочим, а во рту полно золотых коронок. Откуда у рабочего золотые коронки? — Ему удалось временно сбить азарт толпы, заставить слушать себя.