— Пей, Ваня, чай целебный, пользительный от всех болезней, — говорила она, глядя на миловидного подростка ласковыми материнскими глазами.

Серега тоже водил трамвай и тоже на седьмом маршруте; иногда товарищи встречались в дороге и пронзительно звонили, приветствуя друг друга.

Третьей на их маршруте сдавала практику Чернавка; она тоже восторженно встречала своих соучеников. Могла ли она представить себе раньше, как много радости дает человеку самый обыкновенный, ничем не примечательный труд?

В одну из ночей, загнав в депо свои вагоны, Ваня и Чернавка вместе отправились домой. По дороге Ваня спросил Чернавку:

— Почему тебе в голову взбрело, что ты дочь царя?

Чернавка расхохоталась:

— А это меня один клиент надоумил.

— Ну, опять клиент! — сказал Ваня с досадой. — Охота ворошить старое…

— А ты сам спрашиваешь. Не простой клиент, заместитель наркома товарищ Буря, он из Харькова приезжал в Чарусу и подцепил меня на Фонарном, а потом говорит: ты вылитая царевна Анастасия. Говорят, эта царевна не казнена и живет где-то во Франции.

Однажды вагон Чернавки повстречался Ване в пути; Чернавка отвернула от Вани голову. Рядом с нею, на передней площадке, где пассажирам не разрешалось находиться, стоял Колька Коробкин и что-то шептал ей на ухо. О прошлом Чернавки в фабзавуче никто не догадывался. Колька Коробкин опять о нем напомнил.

Девушка промелькнула, как в дурном сне, и исчезла. Впечатлительный Ваня почувствовал тяжесть на душе.

Дома у Аксеновых Шурочка исправно обрывала по утрам листки численника — небрежно и бездумно обрывала она дни жизни, словно лепестки ромашки.

Быстро окончился срок Ваниной практики, отшумел торжественный выпускной вечер. Гасинский объявил, что ЦК профсоюза постановил направить выпускников на экскурсию в Москву и Петроград.

Губком профсоюза коммунальников выделил деньги на экскурсию, и выпускники фабзавуча нежданно-негаданно за государственный счет отправились в Москву и Петроград. Сопровождали ребят Гасинский и Никитченко, выделенный партийным комитетом трамвайщиков.

— Подумать только, едем в Москву! — то и дело восклицали выпускники, все еще не веря своему счастью.

Почти всю дорогу Ваня Аксенов простоял у окна, любуясь дремучими лесами, которые пересекал поезд, словно прорубал в них просеку. В фанерном чемоданчике лежала, завернутая в пару чистого белья, общая тетрадь с его стихотворениями.

Ваня решил два стихотворения отдать в журнал «Прожектор», недавно начавший выходить, а остальные, если удастся, показать поэту Николаю Северову. Как-то он осмелился послать в «Правду» свою балладу и получил из редакции несколько ободряющих строк, подписанных Северовым. Стихи этого поэта частенько появлялись в журналах и газетах.

Длинная дорога настраивала на поэтический лад, и Ваня за это время придумал несколько новых рифм и метафор. Он хорошо знал, что обязательно напишет стихи о Москве и Петрограде. Может быть, после поездки многое исправит в поэме «Бунт поэтов», над которой он все еще продолжал работать.

Вагон покачивало; многие ребята вели себя возбужденно, словно хлебнули хмельного.

Поезд был куском новой жизни, неудержимо мчащейся вперед. К Ване часто подходил высокий загорелый парень с лицом, осыпанным синими конопатинами, и, остановившись рядом, курил у раскрытого окна. Фабзавучник еще в Чарусе обратил внимание на этого парня, примостившегося в дальнем углу на чужих узлах и зубрившего «Азбуку коммунизма». Парень не выдержал, заговорил:

— Вот отважился держать экзамен в Московский университет. Получил направление из шахткома, — и в доказательство показал бумагу, меченную прямоугольным штампом и круглой печатью.

Маялись в вагоне от духоты многолюдные семьи, едущие в Сибирь, на строительство какого-то завода. Кричали малые ребятишки. Как всегда в дороге, люди много ели и спали.

Трое пожилых мужчин, похожих на монахов, громко спорили о патриархе Тихоне.

Ваня прислушался. Говорили, что патриарх Тихон распространил по церквам свое послание-прокламацию с призывом к верующим — противиться советской власти. Эта прокламация, попавшая в самые отдаленные уголки страны, превратила православную церковь в политическую организацию. Тихон был судим, отрекся от патриаршества, и вот сегодня газеты опубликовали постановление Верховного суда об освобождении из-под стражи гражданина Василия Белавина (бывшего патриарха Тихона), отмежевавшегося от зарубежной и внутренней контрреволюции.

— Надо нам теперь, отче, жить тише воды, ниже травы, — басил высокий верзила, макая бублик в стакан водки. — В мае Московский губревтрибунал благословил к стенке одиннадцать священников, сопротивлявшихся изъятию церковных ценностей. Этого, отче, нам забывать не надо.

— Как забудешь. Я и не забываю, — сокрушенно отвечал второй, прикорнувший на огромных узлах.

Перед отъездом в Чарусе стояли теплые, солнечные дни, и ребята отправились в дальнюю дорогу без пальто и плащей, да и не у всех они были.

Москва встретила холодом и дождем.

Поселились в клубе московских трамвайщиков на Пушечной улице, недалеко от Лубянской площади. В просторном клубе давно перестали топить. Никто не догадался взять с собой одеяла, и ребята, спавшие на диванах, изрядно продрогли. Ваня с Альтманом спали на полу, на пушистом пыльном ковре, накрывшись тяжелой полой этого ковра.

Никитченко, большевик с дореволюционным стажем, лично знавший Дзержинского, съездил к нему в Наркомат путей сообщения и при его помощи выхлопотал для своих питомцев пропуска в Кремль. Когда за обедом Никитченко объявил, что завтра поведет их в Кремль, фабзавучников охватило буйное веселье, они встали из-за стола, подняли на руки старого большевика и принялись его качать. Когда наконец его опустили на пол, он, отдышавшись, сказал, что это еще не все новости, и потряс пачкой билетов на «Лебединое озеро» в Большом театре. Это уже было сверх всяких ожиданий.

На другой день взволнованные ребята гуськом прошли мимо часовых за каменные зубчатые стены Кремля. В глаза ударило сияние златоглавых соборов.

Стояли у Царь-пушки. Она казалась им гигантской. В это время по широкому плацу, во главе с разводящим, прошла, чеканя шаг, группа курсантов с винтовками на плечах. Среди них Ваня узнал Луку Иванова.

— Лука! — крикнул он и бросился вслед за курсантами, но опомнился и остановился.

Лука повернул голову, тоже узнал товарища, но не крикнул, не пошевелил рукой: видимо, по уставу не полагалось разговаривать в строю. Четко отбивая шаг, курсанты красиво пересекли площадь. Ваня долго глядел им вслед, видел, как исчезли они в здании, окрашенном в ласковый желтый цвет.

«Неужели мы так и не увидимся?» — тоскливо подумал Ваня, мысленно ругая себя за то, что не взял у сестры адрес Луки. Шурка-то наверняка знает, где он живет.

Фабзавучники, сбившись кучей, стояли на площади, обрамленной островерхими зелеными елями; она знакома была каждому по фотографии, на которой во весь рост, в кепке, заложив руки в карманы брюк, снят Ленин.

Санька Дедушкин произнес мечтательно:

— Вот бы встретить сейчас Владимира Ильича Ленина! Что бы я ему сказал? Я бы ему сказал: были мы уличные сорванцы, а теперь люди с ремеслом, сыны рабочего класса, на государственный кошт прибыли в Москву и стоим посреди Кремля, любуемся…

— Ленин хворый. Или не читаешь бюллетеней о его здоровье? — спросил Альтман и, вытащив из кармана сегодняшний номер «Правды», подал товарищу.

На первой странице было опубликовано «Правительственное сообщение о состоянии здоровья Председателя Совета Народных Комиссаров Владимира Ильича Ульянова-Ленина». В нем, за подписями профессоров Форстера и Крамера и приват-доцента Кожевникова, сообщалось, что Ленин болеет острым гастроэнтеритом, указывалась температура, пульс больного.

— Ничего угрожающего пока нет, температура чуть-чуть повышена, пульс вроде нормальный, — успокоил фабзавучников Никитченко. — Это мне Феликс Эдмундович сказал.