Лука попросил Нину сыграть, и она, вся вспыхнув от удовольствия, прошла мимо зеркала, бросила в него взгляд и присела к роялю. Повернувшись к Луке на круглом винтовом стуле, спросила:

— Что же играть?

— Все что хотите. На ваш вкус.

Не раскрыв нот, Нина уверенно ударила по клавишам, и Лука заметил, что на левой руке ее, на безымянном пальце, нет верхнего сустава. «Вероятно, повредила палец, когда делала замки на продажу в голодное время», — догадался юноша, откидываясь на спинку дивана, закрывая глаза и вслушиваясь в звуки музыки.

Нина играла что-то знакомое. Он уже где-то слышал эту музыку, и вдруг вспомнил, что четыре года назад, в этой же комнате, Нина играла для него эту самую пьесу.

И так, не раскрывая глаз, вспомнил он, как Нина приходила к нему в госпиталь, где он лежал после ранения. Она принесла ему тогда томик Буссенара «Капитан Сорвиголова». А когда Нина ушла, раненые красноармейцы стали добродушно посмеиваться над ним: «А ведь эта девочка втюрилась в тебя, Лука».

Влюбилась, это верно. А может быть, любит до сих пор. Но он всегда был равнодушен к ней; что скрывать, получив отпуск по ранению, он приехал в Чарусу только затем, чтобы повидаться с Шурочкой и Ваней Аксеновыми. Он и остановился у Калгановых, а не у Аксеновых, чтобы не смущать своим присутствием застенчивую Шурочку.

Нина играла проникновенно, не по возрасту страстно, изливая в музыке все свое смятение и свои надежды. Лука раскрыл глаза и сразу увидел на бамбуковой этажерке знакомый альбом для стихов; он взял его и принялся листать. Вот тонкие виньетки, нарисованные Виктором Соловьевым, — где-то он теперь? Нашел стихотворение Вани Аксенова, прочел первые строчки:

Стихотворение было написано четыре года назад, под ним стояла дата. Четыре года — целая вечность!

Какими они тогда были детьми…

Словно поняв, что Лука не слушает ее, Нина, не доиграв, резко захлопнула крышку рояля и перебросила две тяжелые косы из-за спины на грудь.

— Знаете, у меня блестящая идея: сфотографировать вас всех на память! Мы так редко собираемся вместе. — Нина взяла с письменного стола фотоаппарат и, вынув из футляра, вложила в него кассету. — Попрошу всех сюда, чтобы оконный свет сбоку падал на лица.

Молодежь шумно устраивалась у освещенной солнцем стены, заклеенной темно-зелеными обоями.

— А что же вы держитесь в стороне? — спросила Нина Чернавку, отошедшую к двери.

— Боюсь испортить вам фотокарточку. Все вы давно знаете друг друга, а я для вас посторонняя, совсем-совсем чужая. Никого не знаю, кроме этого вот горбоносого гимназиста, который подарил мне румынки, — и она развязно показала рукой на свои высокие ботинки.

— Как это подарил? — громко удивилась Нина, давая выход накопившемуся раздражению. Да и как было не возмущаться. Лука приехал в Чарусу, остановился у них в доме и почти не обращает на нее внимания, даже не дослушал ее игру. Уж лучше ушел бы он от них, ей будет спокойнее. Но куда он уйдет? К Аксеновым? К этой бесцветной Шурке, на которую только дунь — и она облетит, как цветок одуванчика.

— Шурочка, становитесь рядом со мной, мы ведь никогда не снимались вместе, — попросил Лука.

Шурочка зарделась и послушно подошла к нему. Луке показалось, что он видит ее впервые — столько нового было в тонких чертах ее лица и во всей изящной и гибкой фигурке. Грудь, плечи, бедра, тоненькие щиколотки ног — все в ней нравилось ему.

«Эта вялая Шурка — ни рыба ни мясо, как она может нравиться мужчинам?» — неприязненно думала Нина.

Молодые люди, подталкивая друг друга, встали к стене, освещенной бледно-золотистым предзакатным солнцем, и Нина сделала снимок, хорошо зная, что он плохо получится из-за недостатка света. Раздражение все больше овладевало ею. Она испытывала стыд, сознание своего бессилия приводило ее в ярость. Лука видел это. В ней было что-то неискреннее, фальшивое. Но что? Она хотела казаться интересней, взрослее, значительней, чем была, а выходило притворство. Твердый взгляд ее синих глаз говорил о тяжелом характере. Но что-то он слишком много думает о ней. Она же ему несимпатична. Лука поднялся, привычным движением одернул ладно пригнанную по фигуре гимнастерку, сказал:

— Ну, что ж, Нина и Юра, спасибо за гостеприимство, теперь я перекочую к Аксеновым. Мне необходимо сходить на могилу Марии Гавриловны.

— Кто это такая, Мария Гавриловна? — хмуря брови, спросила Нина.

— Мать Аксеновых. Мой старый добрый друг. Она заботилась обо мне, как о родном сыне… — Лука повернулся к Ване и Шурочке: — Вы на прежней квартире живете? Бывало, когда курсанты заснут, я закрою глаза и вижу Шурочку — сидит в кухне за столом, над книгой. А ты, Ваня, сочиняешь стихи. Гектор-то жив?

— Жив, жив! Интересно, узнает ли тебя пес, — сказал Ваня.

Нина бурно запротестовала:

— Я не отпущу Луку. Он приехал к нам — к папе, к Юре, ко мне. Ты не имеешь права, Ваня, уводить его от нас.

— Но мы же будем видеться, у меня двухнедельный отпуск. Еще успею надоесть вам, — оправдывался Лука, здоровой рукой придерживая раненую.

— А ночевать придете? Ведь это для вас папа поставил койку у себя в кабинете.

— Там будет видно, — уклончиво ответил Лука.

Гости вышли на улицу. Нина подошла к окну и, глядя на луну, приложила ладонь к губам, послала Луке воздушный поцелуй.

Коробкин отозвал Ваню в сторону. Катая в руках янтарные четки, шепотом спросил:

— Ты привел в дом к порядочным людям эту девку?

— Я! — вызывающе ответил Ваня.

— Да ведь она с Фонарного переулка.

— Дурак ты, Колька. Она дочь царя, вот кто она такая, — насмешливо сказал Ваня.

— Значит, она и тебе морочила голову своими дурацкими выдумками. Ненормальная. Придумает бог знает что и сама верит в свои бредни. Как-то я заходил к ней, живет в конце Клочковской, в холодном сыром подвале. Отец у нее калека, без двух ног, мать пьянчужка, и целый выводок сестренок и братишек. И все на ее шее сидят. Я ей румынки подарил, подковал на обе ноги… Да, брат, жизнь штука сложная. Заставляет человека приспосабливаться и комбинировать. Каждый это знает, и Чернавка тоже знает. Я вот, честно сказать, оторвался от своего времени. Говорят, нэпу скоро конец, пройдет, как сладкий сон, и останусь я у разбитого корыта. Жизнь отдельного человека ни черта не стоит. — Коробкиным все больше овладевало возбуждение. Нервничая и задыхаясь, он говорил такие вещи, которых от него никак нельзя было ждать. Ваня поневоле насторожился. Человек как бы разговаривал сам с собой. — Понимаешь, Ванька, смерть — страшная штука. Вот живут миллионы клеток моего тела, миллионы белых и красных кровяных шариков, и для них моя гибель — это конец света, смерть всей планеты!

— Ну что вы там шепчетесь? Пойдем, — сказал Лука и взял под руку Чернавку.

— Это они на мой счет лясы точат, — нахмурив бровки, отозвалась Чернавка.

Прошли пустынный Кирилло-Мефодиевский переулок и свернули на оживленную Петинку. Чернавка остановилась, решительно заявила:

— Прощайте, ребята, я ухожу.

Ваня покраснел, но не стал задерживать. Что ему было делать с этой девушкой, изломанной судьбой? Вести ее домой он не мог, не знал, как к этому отнесется отец. Шурка еще может понять, а отец — кто его знает? Возьмет и выгонит ее, да еще перетянет ремнем.

— Приходи завтра в фабзавуч, я уже договорился с директором, — крикнул он вслед Чернавке.

Девушка не ответила. Как мальчишка, она на ходу вспрыгнула на площадку проходившего трамвая, срывающего дугой зеленые искры с троллейного провода.

Как и ожидала Шурочка, Ивана Даниловича дома не оказалось; последние дни он поздно возвращался из института, а после лекций по нескольку часов просиживал в городской библиотеке.

В квартире было темно, неяркие звезды, высыпавшие в небе, отражались в синих окнах. Пока Ваня отпирал замок, Гектор неистово гавкал за дверью.