— Я хотел бы видеть Нину Белоножко, — сказал Ваня с вызовом.

— Кого, кого?

— Я ведь уже сказал!

— Сию минуту. — Дверь вновь закрылась, и Ваня услышал, как мужчина крикнул: — Нина, спрашивают вас, какой-то очень юный поклонник… Из всех, кого я знаю, самый желторотый.

Дверь распахнулась в третий раз, и на этот раз на пороге показалась она — Нина Белоножко, в простом платье, в туфлях на босу ногу, совсем не похожая ни на Одетту, ни на Одиллию, ни на Шурочку. От ее золотистых волос исходило ласковое сияние.

— Я слушаю вас, — произнесла Нина Белоножко, не переступая порога. Ваня уловил в ее голосе нотку раздражения, но оно тут же сменилось любопытством.

Ваня молчал. Перед ним стоял белый лебедь, превратившийся в женщину.

— Я вас слушаю, — повторила она. — Да что же мы стоим на площадке? Пойдемте ко мне в комнату.

Ваня вошел в полутемный коридор и увидел, как одновременно раскрылись три двери, из них выглянули любопытные женские лица, чем-то похожие одно на другое.

Ваня не помнил, как очутился в светлой комнате, опустился в кресло, напротив неприятного лысого человека, дымившего папироской.

Освещенная солнечным светом, льющимся из окна, Нина Белоножко казалась еще прекрасней, чем в театре. Теми самыми живыми руками, которыми вчера взмахивала на сцене, как крыльями, она передвинула на столе букет свежих роз, покрытых каплями воды, и легко опустилась на диван.

Молчать дальше было неудобно, и Ваня пробормотал:

— Вчера я вас видел в «Лебедином озере» и вот пришел поблагодарить.

— Спасибо! — очень просто сказала Белоножко и неожиданно спросила: — Вы что же, работаете? Вы рабочий?

— Нет, — соврал Ваня и с внезапным, несвойственным ему хвастовством добавил: — Я поэт!

— Поэт? — удивился мужчина. — Простите, как ваша фамилия?

— Аксенов. Иван Аксенов.

— Никогда не слыхал, никогда не читал, — заявил мужчина и, взяв из букета белую розу, принялся старательно примеривать ее к лацкану нового, хорошо сшитого пиджака. — Блока знал, Демьяна Бедного и Маяковского знаю, а вот об Аксенове впервые слышу.

Наступило неловкое молчание.

— Вы, наверное, учитесь? — спросила Белоножко.

— Конечно, — краснея, ответил Ваня.

— Где? — поинтересовался въедливый мужчина.

— В чарусском Пролеткульте, — снова соврал Ваня. — Я пришел, товарищ Белоножко, попросить у вас фотографию на память.

Она с улыбкой посмотрела на лицо Вани, на котором отразилась сложная гамма чувств: стыд, решимость, робость, настойчивость, искреннее восхищение.

Этот застенчивый, но и храбрый мальчик понравился ей своей непосредственностью. Она подошла к письменному столу, в беспорядке заваленному книгами и заставленному статуэтками, взяла толстый альбом, вынула из него открытку, — Ваня увидел на открытке Белоножко в роли Одетты, — обмакнув перо в чернила, сделала дарственную надпись.

Освоившись, Ваня огляделся. Комната была перегорожена китайской ширмой, за которой угадывалась постель. С потолка свисала бронзовая люстра с хрустальными подвесками, стены были украшены картинами, писанными маслом, стена, к которой прислонился письменный стол, сплошь была увешана фотографиями балерины.

Докурив папиросу, лысый мужчина раздраженно ткнул окурок в горшок с фикусом.

— Ну, что ж, Ниночка, адью, — пробормотал он и, сделав рукой изящный жест, взялся за мягкую фетровую шляпу. В дверях он задержался, в надежде, что его окликнут.

— Идите, — благосклонно разрешила балерина, и Ваня уловил на губах ее надменную улыбку, ту самую, что вчера не сходила с ярко накрашенных губ Одиллии, увидел блеснувший в ее золотистых глазах насмешливый огонек.

Лысый подошел к ней сзади, коснулся губами шеи, увитой мелкими колечками волос, и, не попрощавшись с Ваней, исчез за дверью в темноте коридора, пахнущего кухней.

— Я вам позвоню вечером! — крикнул он из темноты сердитым голосом.

— Звоните, Николай Сергеевич, — ответила Белоножко.

Без стука вошла прислуга с судками и, неодобрительно взглянув на бедно одетого фабзавучника, доложила:

— Я пойду в столовку за обедом. Брать суп или щи?

— Все равно, Варенька. Идите.

Прислуга ушла, в сердцах хлопнув дверью. Нина Белоножко протянула Ване открытку. Он перевернул ее, прочел:

— Спасибо, я всю жизнь буду хранить вашу карточку.

Ваня поднялся с кресла и стал рассматривать на стене фотографии. Среди них он увидел небольшой портрет Змиева, удивленно поднял брови:

— Никак Змиев?

— Вы знаете Кирилла Георгиевича? — Белоножко накрыла полуобнаженные плечи шалью, ей сразу стало зябко.

— И знаю, и не знаю, — Ваня пожал плечами. — Как-то мельком видел его. Это наш чарусский капиталист.

— Давно вы его видели? — уже не скрывая беспокойства, торопливо спросила балерина.

— Давно! Когда мальчишкой был.

— Он предлагал мне уехать за границу. В самую последнюю минуту я нашла в себе силу воли отказаться. И это было счастье. Как ни трудно жить, я — дома, на родине. Даю концерты в рабочих клубах, выступаю в театре, я даже депутат Моссовета — вы не шутите! Работницы приходят ко мне с жалобами, пишут письма, я нужный им человек. Вот в прошлое воскресенье крестила — да нет, октябрила ребенка у одной ткачихи, девочку назвали Ниной… Чай будете пить? — Не дожидаясь ответа, балерина подхватила с пола чайник, профессионально легко выпорхнула в коридор.

Ваня закрыл глаза. У него кружилась голова. Он не слышал шагов Белоножко и очнулся, когда она положила ему на лоб свою узкую ладонь. Эта ладонь показалась ему ледяной. Он раскрыл глаза.

— Э, да у вас жар… вы больны, — сказала Белоножко тревожным голосом.

— Нет, что вы, это так, скоро пройдет…

— Я сейчас позвоню в поликлинику, вызову доктора.

— Не надо, — вяло ворочая распухшим языком, попросил Ваня и застенчиво улыбнулся.

— В таком случае измерим температуру. — Нина Белоножко скрылась за ширмой, быстро вернулась, расстегнула Ване косоворотку и сунула ему под мышку градусник.

Температура была 38,6.

Ваня собрался уходить.

— Ну хотя бы чаю выпейте. С малиновым вареньем. Малина помогает при всех болезнях.

Ваню мучила жажда. Он пил маленькими быстрыми глотками.

Ему сразу стало легче.

Потом он неловко коснулся сухими губами узкой руки Нины Белоножко и ушел как в бреду.

Его охватила невероятная усталость. С большим трудом добрался он до Пушечной улицы. В клубном фойе, где поселились фабзавучники, сидел один лишь дежурный — Санька Дедушкин, остальные ушли в кинематограф смотреть новый американский фильм «Синабар».

Ваня прилег на старый, пропитанный пылью диван и почувствовал себя совсем плохо. С трудом проглотил комок слюны. Болело горло, голова гудела, руки и ноги словно налились свинцом. Дедушкин взглянул на его изменившееся лицо, испугался, побежал к коменданту. По телефону вызвали из поликлиники врача.

Врач явился довольно быстро и осмотрел больного.

— Ангина! — произнес он и долго выписывал рецепт. Наказав Дедушкину, что надо делать, врач ушел.

Дедушкин тотчас побежал в аптеку.

Болезнь Аксенова встревожила Никитченко. Уже были куплены билеты на завтрашний поезд в Петроград; брать же с собой в дорогу больного было и опасно и неудобно.

Но Гасинский нашел выход: оставить Ваню в Москве дня на два, на три — и вызвался сам остаться с ним. За это время больному несомненно станет лучше, и они вдвоем приедут вслед за группой в Петроград.

Делать было нечего, и фабзавучники согласились с тем, что это самый разумный выход из положения.

Ребята, попрощавшись с Ваней, уехали.

Гасинский отправился за булкой и сливками для больного. Ваня остался один в огромной комнате с высокими потолками, укутанный до подбородка плюшевым одеялом, которое где-то раздобыл для него заведующий клубом, симпатичный пожилой человек в очках.