Кузнец Романушко до мельчайших подробностей вспомнил высокий храм, залитый желтым огнем свечей, и торжественный голос священника у себя над ухом: «Обручается раб божий Иван с рабой божией Марией», и то, как священник дал ему и молодой Марии выпить терпкого красного вина, разбавленного водой, а потом, как маленьких, водил за руки вокруг высокого аналоя с лежащим на нем Евангелием. Давно это было, а вот же не забылось до сих пор и вспоминается с радостью. И, желая отогнать от себя возникшее видение, Романушко взмахнул рукой, едва не опрокинув лампу, и грузно опустился на лавку.

Наступила томительная тишина. Каждый подумал, что кузнец нашел смелый выход из тяжкого положения, и еще подумал каждый, как трудно будет осуществить задуманное. Верующие, а их было подавляющее большинство в селе, не дадут без боя вынести из церкви медного подсвечника, не то что золотой чаши — щедрого подарка помещика Кирилла Георгиевича Змиева.

И, словно в лад их мыслям, раздался с печи злой, с присвистом голос больной жены Конвисара:

— Если б ваша воля, вы с господа нашего Суса Христа последнюю сорочку содрали бы.

— Перестань, Мотя, тебе вредно серчать! — крикнул Конвисар и, зачерпнув из деревянной дежки ковшик воды, растревоженный, полез на печь успокаивать жену.

— И все-таки надо брать! Другого выхода нет, — словно разгадав мысли товарищей, поддержал кузнеца дед Данила, закашлялся, сунул руку в карман, выбросил оттуда клубок пахучих стружек.

— Правильно вы решаете. Только спервоначалу с попом надо покалякать, уговорить его, греховодника, чтобы не ярился, не подбивал народ к сопротивлению. Если надо, то и Соловками постращать не мешает. Ой как невзлюбило Соловки долгогривое поповское племя, — сказал Балайда и бросил взгляд на учительницу.

— Кто за то, чтобы выменять на хлеб церковные ценности, прошу поднять руку, — попросил Отченашенко.

Все коммунисты подняли руки.

— Я думаю, надо добром поговорить с кулаками, подзанять у них зерна до нового урожая, — звонким голосом предложил Балайда, отрывая лицо от протокола.

Бондаренко взглянул в его молодое лицо с крепко сжатым ртом и вдруг вспомнил случай во время гражданской войны: Балайда отказался стрелять в Романа Мормуля по его, Бондаренкову, приказу. И правильно, что воспротивился! Роман после служил у красных, и теперь вон он, сидит с сельскими коммунистами, и готов душу свою отдать, лишь бы помочь народу.

— Дело идет о жизни и смерти нас и детей наших, — снова вмешался в разговор Плющ, недовольный тем, как идет собрание. — Так что нечего тут в кошки-мышки играть. Все есть у куркулей наших — и хлеб, и мясо. Жрут они в три горла и ждут не дождутся, пока мы все на потеху им вытянем ноги. Еще раз требую провести поголовную реквизицию продовольственных излишков. Я гадаю, что товарищ Ленин если дознается, то не осудит нас за такое самоуправство, от которого зависит — жить нам или не жить. Если мы помрем, то от советской власти и духу тут не останется.

Наступило тягостное молчание, только слышно было, как ветер хлопает незакрытой калиткой.

— Загнул ты, товарищ Плющ. Привык все решать с кондачка, партизанским наскоком, а сейчас, брат, наступило другое время. Наган кидать на стол и брать за грудки не годится, — проговорил Отченашенко, достал кисет из воловьего пузыря и принялся скручивать цигарку, чтобы поскорей, за плотной занавесью махорочного дыма, спрятать от глаз товарищей свое расстроенное лицо.

— Был бы здесь механик Иванов, он бы из наших куркулей не то что хлеб, душу бы всю вытряс, — прохрипел Плющ, прислоняясь спиной к стене.

Поднялась учительница и, то застегивая, то расстегивая на стеганке пуговку, грудным голосом сказала:

— Мне по душе выступление товарища, — кивком головы она показала на Плюща. — Не надо отмахиваться от дельного совета. Может быть, нам еще придется принять его. Конечно, как самое крайнее средство… Кулак действительно агитирует. Я сама слышала, как Каин нашептывал бабам: «Хлеб есть не только у нас, партийные тоже прячут. Пока ни один коммунист с голоду не подох». И еще надо подумать, как бы нам организовать общественное питание, подкармливать голодающих.

— Правильно, правильно говоришь, родная моя, — поддержал учительницу Отченашенко. — Есть у нас берданки, будем стрелять ворон и галок, из птичьего мяса варить суп. У кого имеются излишки харчей, партячейка просит того добровольно снести их в сельраду, показать пример беспартийным. — Неожиданно для всех Отченашенко расстегнул ворот рубахи, рванул с тела нательный серебряный крестик, который носил уже пятьдесят пять лет, бросил его на стол и выдохнул, словно выдавил из себя: — Жертвую! И вызываю других последовать моему примеру!

— Вот это председатель — четвертый год революции, а он с крестом на шее партийные собрания проводит, — рассмеялся Плющ.

Все расхохотались.

— Дозвольте мне слово. — Бондаренко, все время угрюмо молчавший, поднял руку кверху.

— Давай, давай, — разрешил Отченашенко, — давно ждем твоего авторитетного мнения. Ты ведь и солдат, и рабочий, и знаешь то, о чем многие из нас и понятия не имеют.

— Я согласный с товарищем Плющом и учительшей. — Бондаренко поднялся. — Не время нам в жмурки играть. Нечего цацкаться с кулаками, они уже давно ведут наступление на комитет бедноты, увозят хлеб из Куприева, продают его в городе спекулянтам. Односельчане не раз просили их продать, и всякий раз отказ. Есть квас, да не про вас. Кулаки сорганизовались и наступают, а мы только обороняемся, пора бы и самим перейти в атаку. Федорец в село неспроста прискакал, и, пока мы здесь разглагольствуем, он там у попа договаривается, как удушить волостную советскую власть, уж вы поверьте мне, я его знаю, Тут вопрос надо разглядывать так: или кулаки нас сживут с белого света, или мы их. По-мирному договориться нам никак нельзя, враги мы на всю жизнь. Голодный народ собрался у ворот, надеется, что мы, коммунисты, заступимся за него, а мы опять, в который уже раз, переливаем из пустого в порожнее. Позор тем, кто дозволяет кулаку набрасывать аркан на свою шею.

Отченашенко сердито хмурился, подыскивая слова для резкого ответа, но не нашел их и, прищурив левый глаз, словно прицелившись, нетерпеливо спросил:

— Ты чего предлагаешь?

— Надо выделить дотошную комиссию из голодающих — душ десять демобилизованных красноармейцев для реквизиции излишков хлеба и правильного его распределения, вот чего я предлагаю. Само собой разумеется, что за отобранные излишки будем платить гроши или давать долговые расписки, но за хлеб скрытый, найденный в тайниках, ни копейки платить не станем. Во время обысков пошарим оружие, потому от наших кулаков всего ожидать можно. Этот народ на все пойдет, даже на восстание.

— Сейчас не тысяча девятьсот восемнадцатый год, а тысяча девятьсот двадцать первый, этого не надо забывать… Пока сделаем, как решили: заберем церковное имущество, а если уж подопрет к самому горлу, примем предложение товарища Бондаренко. Но обязательно с учетом всех декретов и распоряжений центральной советской власти. — Подведя такой итог всему сказанному, Отченашенко взялся за шапку.

— Все же я требую приступить хотя бы к учету хлеба, — настаивал Бондаренко. — Сельсовет — сила и вправе отменить свободную торговлю, проверить наличие зерна в Куприеве и установить на него твердую цену. Наш пролетарский долг — дать мужику возможность продержаться до нового урожая, иначе всем нам грош цена как коммунистам.

Заседание партячейки на этом закончилось. Коммунисты вышли во двор. У ворот в темноте толпился народ — ждал решения своей судьбы.

— Ну, что порешили? — хрипло спросил старик, стоявший впереди всех, и снял шапку.

— Решили выгнать из села голодную смерть, — ответил Отченашенко и, как родного, обнял старца.

Пока продолжалось партийное собрание, Иван Данилович обошел около двух десятков хат, в которых лежали больные. Встречали его, как спасителя.

Угрюмый, подавленный, переходил он из хаты в хату, и страшная картина открывалась перед его глазами. Он на крестьянских дворах не видел ни лошадей, ни коров, ни овец, ни птиц; исчезли собаки и кошки.