— Не поминайте лихом. — Подошел поближе к портрету Иванова. — Где-то мы еще цокнемся с тобой, диктатура пролетариата? — и исчез в черном проломе двери.

Ветеринар пошел за ним.

— Ну, что ж, Григорий Николаевич, давайте сыграем в шахматы, — предложил обиженный Ваня.

— Расставляй фигуры.

— Это ферзь, а не человек. Все может. Я знал — сколько бы отец ни артачился, все равно сделает так, как велит Федорец, — проговорил расстроенный Ваня.

— Говоришь — ферзь. — Григорий Николаевич сделал первый ход. — Король — фигура будет постарше, но, как сказал поэт, «и пешки сняли короля». Недолго, недолго ему еще гарцевать.

Застоявшаяся на морозе лошадь, услышав шаги на крыльце, обрадованно заржала.

В розвальнях было навалено пахучее, проспиртованное морозом сено, ветеринар зябко зарылся в него. Назар Гаврилович опустился рядом на колени, сел на телячьи, мехом вверх, сапоги, ловко выхватил из передка саней кнут, щелкнул им в холодном воздухе.

— Ну, милая, трогай!

Сани рванулись с места и, выбравшись за ворота Городского двора, все быстрей и быстрей побежали по скрипучему, отливающему серебряной голубизной морозному снегу.

Полукровка резво свернула с накатанного Золотого шляха и помчала розвальни по проселку, едва различимому в темноте. В степи мело, и Федорец опустил ременные вожжи, доверившись лошади: она сама чуяла знакомую дорогу.

На морозе Иван Данилович Аксенов быстро протрезвел и, схоронившись за массивной фигурой Федорца, сидевшего с наветренной стороны, стал размышлять о своей жизни, волочившей его по выбоинам и сугробам вот так же, как эта лошадь тащит сейчас сани.

Последние дни он все чаще и чаще перебирал в памяти события прошлых отшумевших лет, негодовал на собственные ошибки, которых мог бы и не совершать, все решительней подумывал учиться.

В царское время, еще до женитьбы, ему удалось окончить ветеринарную фельдшерскую школу, да и то при помощи старшей сестры, красавицы Натальи, которая поступила прислугой к инженеру паровозного завода, Сергею Михайловичу Лутонину, а через год, неожиданно для всех, вышла за него замуж. Наталья вывела в люди шесть сестер, но и у нее, при всей ее энергии, не хватило ни средств, ни настойчивости дать ему, единственному брату, высшее образование.

Сейчас перед Иваном Даниловичем как живая встала сестра, рослая, в белом платье до пят, украшенном страусовым пером, с высокой грудью и красивой, гордо посаженной головой. Муж ее неожиданно для всех бежал с белыми и, по слухам, дошедшим до нее через третьи уста, умер в Крыму от дизентерии. Через два месяца пятидесятилетняя вдова уехала в Харьков и опять-таки неожиданно для сестер и брата вышла замуж за человека на двадцать лет моложе себя — за уполномоченного Совета Труда и Обороны на Украине.

В семейном, обтянутом красным бархатом альбоме Аксеновых лежит открытка; на которой снята стареющая, до все еще не утратившая своей красоты женщина, и рядом с нею широкоплечий и голубоглазый мужчина в полном расцвете сил, с добродушным лицом и шелковистой окладистой бородой — зять Ивана Даниловича, Андрей Митрофанович Терещенко.

Так и не попал Иван Данилович в университет. Но теперь обстоятельства круто изменились. Новая власть открыла перед простыми людьми широкую дорогу. Отменена плата за обучение, студентам предоставлены стипендии, пайки.

«Мне сорок, — рассуждал Иван Данилович, лежа в санях, — через пять лет я смогу стать ветеринарным врачом. Правда, у меня семья, которую надо кормить и одевать, но семья при этих условиях не помеха. Мария Гавриловна поддержит меня, дети возражать не станут».

Потом он стал думать, что вот прошла, отшумела гражданская война; пролилась, как грозовая туча, благодатным ливнем где-то вблизи, не уронив ни одной капли на его поле.

А ведь он тоже мог бы стать в ряды бойцов, как это сделал механик Иванов, воевать за свободу простого люда, в лютой борьбе с отживающим миром найти свое прочное место в жизни.

От сторожа Чарусского утилизационного завода Шульги Иван Данилович слыхал — израненный под Перекопом механик демобилизовался из армии, живет в Москве вместе с Дарьей, поступил в какой-то партийный институт. Иванов ровесник ему, а вот не постеснялся на старости лет, словно мальчишка, сесть за парту.

Зычным покриком и свистом Федорец гнал лошадь. Легкие розвальни то выносило на пригорки, то опускало вниз, фельдшер качался в них, как в лодке, и разноречивые мысли терзали его. «На кого я жалуюсь? Сам кругом виноват и получил по заслугам. В конце-то концов только и делаю, что всю жизнь сомневаюсь во всем… Во всем, кроме науки».

Он сам понимал, как не хватает ему точных знаний. Учиться! Не довелось воевать за революцию, но еще не поздно сделать много полезного для людей на мирном поприще — много полезного, а может быть, и великого. Он был уверен, что его бесчисленные опыты по изобретению противосапной сыворотки, с которыми он возился несколько лет кряду, близятся к концу. Еще какая-нибудь сотня-другая опытов, и он добьется своего. Человек, заболевший сапом, как правило, через две-три недели в страшных мучениях умирает. Лавочник Светличный уверен, что любого беднягу, заболевшего сапом, тайком расстреливают. Такая печальная участь, по словам Светличного, постигла предшественника Ивана Даниловича — прямо с утилизационного завода больного увезли на Холодную гору в тюрьму и там, в одиночной камере, убили.

Иван Данилович знал этого несчастного; он действительно заболел сапом и в страшных мучениях, при полной памяти, умер в изоляторе, куда боялись входить даже пьяные сторожа мертвецкой.

«Я найду сыворотку, чего бы мне это ни стоило, и в доказательство ее лечебной силы сделаю прививку себе. Я докажу, что человек способен бороться с любой болезнью», — упрямо думал ветеринарный фельдшер, глубоко вдыхая морозный воздух, разбавленный едва уловимым запахом сухих цветов, лошадиного пота, смазанной дегтем ременной сбруи.

Федорец оторвал ветеринара от раздумий, сказав:

— Иван Данилович, у меня до тебя просьбица.

— Какая?

— У Грицька Бондаренко вся фамилия покотом лежит в тифу. Будут звать — не ходи!

— Почему не ходить? Чем ты лучше его? — переменяя положение и чувствуя, как под пальто хлынула острая струя холодного воздуха, неохотно спросил ветеринар.

Сани проезжали мимо Федорцовой рощи, темнеющей в стороне, как забор. Значит, ехать осталось недолго.

Эту рощу Иван Данилович знал хорошо. Он частенько приходил сюда с потрепанной фармакопеей под мышкой и с плетеной кошелкой в руках и в густом разнотравье неторопливо искал цветы и листья, необходимые для целебных снадобий. Мария Гавриловна прибавляла к ароматным травам патоку, уксус, спирт, варила из них сиропы и эликсиры и гордилась тем, что вместе с мужем открыла лекарство, исцеляющее домашних животных от многих болезней. Были и смешные случаи. Пришла однажды девушка и попросила продать ей пузырек приворотного зелья. Не только неграмотные девчонки, но и многие жители Качановки всерьез верили, что он умеет подбирать колдовские травы, врачевать ими не только животных, но и людей. Слава ветеринара гремела далеко окрест.

— Ворог он мне, Грицько Бондаренко, на веки вечные вражина. — Федорец выругался и со злобой хлестнул лошадь.

Она жалобно заржала и с крупной рыси сорвалась в галоп. Из-под кованых копыт ее полетели комья снега. Иван Данилович повернулся спиной к передку саней и вдруг увидел бегущие за ними, мелькающие в воздухе зеленые огоньки.

«Волки», — обожгла его догадка, и он тут же вспомнил, что волки ходят по степи стаями. Лошадь, почувствовав зверей, шла наметом. Огоньки то приближались, то удалялись.

На какое-то мгновение из-за низко несущихся туч вырвалась круглая латунная луна, и Аксенов увидел на расстоянии сажня изготовившегося к прыжку старого лобастого волка и стаю поджарых сильных зверей, цепочкой бегущих за вожаком. Шерсть вожака, стоявшая торчком, отливала серебристым сиянием.