На обратном пути, проезжая мимо Городского двора, Ваня, поблагодарив Кускова, соскочил с козел.

Дома в котле, вмурованном в плиту, всегда была наготове горячая вода. Ваня тщательно вымылся и завалился спать.

Утром за завтраком ветеринар спросил сына:

— Чем это от тебя несет? Сходил бы в баню.

Весь воскресный день Ваня трудился над очерком. Подробно описал жизнь Кускова, его жену и детей, Городской двор и даже свой дом, окруженный густой зарослью шиповника, сирени, жасмина. Он писал о труде ассенизаторов, изнурительном и тяжелом, о труде, к которому люди относятся брезгливо, но без которого они не могут обойтись, и о том, что в этом труде отпадет необходимость, как только люди возьмутся за благоустройство жизни. Уже теперь быт ассенизаторов начинает улучшаться: все они вступили в профсоюз коммунальных работников, дружно выходят на субботники, и вот на территории двора уже разбили молодой парк, расчистили и посыпали речным песком дорожки, построили новую баню.

Спустя несколько дней в газете «Чарусский пролетарий» очерк был напечатан под названием «Городской двор».

Марьяжный пришел к Аксеновым, обнял Ваню.

— Молодец, уважил народ, — сказал он, очень довольный. — Весь наш коллектив благодарит тебя за внимание. Я как-нибудь расскажу тебе про свою жизнь. Может быть, мой рассказ сгодится тебе для писаний. Я ведь цыган — сын гонимого и презираемого до революции племени. Моего батька на моих глазах кулаки живьем закопали в землю, обвинили его в краже коня.

На другой день, вернувшись из депо, Ваня увидел на столе письмо, на конверте аккуратным почерком был выведен адрес:

Ваня сразу почувствовал насмешку, вскрыл конверт. На надушенном листке бумаги с золотым обрезом была написана только одна фраза:

Он тут же сел к столу, собираясь написать язвительный ответ, но, набросав несколько фраз, разорвал бумагу — вряд ли нужно спорить с девчонкой.

С болезненным чувством присматривался Назар Гаврилович к ребенку Христи, тайком от посторонних глаз изучал его неуверенные движения, улыбки, взгляды. И вскоре решил твердо: Максим Рябов никакого отношения к ребенку не имеет.

Мальчика крестили в купели куприевской церкви, и отец Пафнутий, желая потрафить Ильку, нарек младенца его же именем — Ильей.

Разглядывая форму головы мальчика, его маленькие, но красиво вырезанные уши, нос, рот, Назар Гаврилович сравнивал их с крупными чертами лица Рябова — и ничего похожего не находил. Да и Рябов после того, как Христя родила, охладел к ней, избегал с нею встреч, перестал сманивать в коммуну.

Видимо, вгорячах раздраженная женщина оговорила безвинного человека, наклепала на него.

Когда мальчику исполнился год, в нем уже безошибочно можно было заметить сходство со старым Федорцом. Особенно схожи были круглые желтые глаза. Это сходство окончательно убедило Назара Гавриловича, что ребенок — от него, и он стал проявлять к маленькому существу несвойственную заботу и нежность; ничего этого не было, когда рождались первые дети. Он часто пощелкивал пальцами перед личиком ребенка, чтобы тот улыбнулся ему.

Однажды, купая своего орущего первенца в деревянном корыте, промывая ему холодной водой глаза, в которые попало мыло, Христя как бы ненароком крикнула:

— Весь в бабушку — мою мать, у нее такие же кошачьи очи!

Назар Гаврилович, сидя за столом над Библией, вздрогнул, будто хлестнули его крапивой, снял очки, сунул их в потертый футляр. Давным-давно не видел он свахи, чурался ее и, как ни напрягал память, не мог припомнить, какие у нее глаза. Поразмыслив, решил обязательно проведать зимой невесткину мать.

«Возьму Христю, мальчишечку, запрягем в сани коней и махнем. Благо ехать недалеко, каких-нибудь семьдесят верст», — решил старик; он не отдавал себе отчета в том, что решение это продиктовано желанием хоть на время остаться с невесткой наедине.

Старик все больше и больше привязывался к маленькому Илюшке, часто сажал его к себе на плечи и, изображая коня, возил его по хате, наслаждаясь заливистым смехом ребенка. Как-то, будучи в Чарусе, купил у Обмылка маленькую губную гармошку, видимо оставшуюся после германцев, и до слез обрадовался, когда малыш, надувая щечки, научился извлекать из нее звуки.

Илюше исполнилось полтора года, когда он отчетливо произнес первое слово, назвал Назара Гавриловича «па-па!».

Илько нахмурился, взял мальчика к себе на руки, но тот убежал от него к старику.

— Дурачок. Не он, а я тебе папа, — назидательно сказал обиженный Илько.

На троицу, когда в доме запахло свежей травой, случилось Ильку по делам отлучиться в Чарусу и задержаться там на несколько дней.

Под вечер, когда жена доила корову, а Одарка ушла к соседке, Назар Гаврилович подошел к Христе, рвавшей в огороде метелки укропа, спросил в упор:

— Не томи душу, скажи прямо — мой или не мой? — и скосил круглые глаза на ребенка, в одной сорочке важно расхаживающего среди грядок.

Счастливо улыбнувшись, невестка с такой же прямотой, задорно глядя снизу вверх на свекра, ответила:

— Ваш, тато… И нечего вам зря сумлеваться.

— Я и не сумлеваюсь… Вижу, моя кровь во всем сказывается, беспокойный, по ночам заходится криком, никому спать не дает, — обрадованно заговорил старик. И заметил, что голос и взгляд невестки потеплели.

Он взял мальчишку на руки и, целуя его в тонкую шею, щекоча бородой тельце, унес в хату, дал ему кусок сахару.

Мальчик увидел муху, произнес:

— Пцела. — Затем сказал: — Га, га, — и заливисто засмеялся.

Не сговариваясь с нею, Назар Гаврилович в полночь прокрался к невестке, спавшей с малолетним сыном, на сеновале. И после годичного перерыва старое, запретное закрутилось снова.

Как и прежде, жена узнала о возобновлении мужниной связи. Не утерпела и обо всем доложила Ильку.

Улучив момент, когда в хате они с Назаром Гавриловичем остались одни, Илько, весь потемнев от гнева и не подымая глаз, сказал:

— Пора бы вам, тато, перестать волочиться за моей Христей. Ведь вы стар и насыщен жизнью. Хватит вам одного байстрюка, не поймешь, кто он вам — сын или внук?

«Вот оно, опять начинается», — тоскливо подумал Назар Гаврилович, припоминая уже ставшие забываться частые попреки и ссоры в семье. Он взял конец бороды в рот, пожевал ее.

— А я и не волочусь, брехня все это, наговор. Ты бы поменьше мачеху слухал. Она нашепчет тебе такого, что и до смерти не разберешься.

— Так вот, батько, если застукаю вас с Христей, вилами-тройчаткой пырну. Обоих пропорю наскрозь, — пригрозил Илько. — Не забывайте, я у Махна служил, мне убить человека ничего не стоит.

Назар Гаврилович вскипел, загорелое до черноты лицо его налилось кровью.

— Богоданного родителя вилами проткнешь? Да ты что, сдурел, сукин сын? Да как ты осмеливаешься балакать со мной на таком взводе? Не будь меня на свете, и тебя не было бы, дурака.

— Мое дело упредить, а там на себя пеняйте, — бормотнул Илько и, болезненно сутулясь, поковылял из хаты. По дороге попалась ему кошка, он отшвырнул ее сапогом в угол; взлетев в воздух и даже не успев мяукнуть, кошка шлепнулась в лохань с помоями.

— Дурак скаженный! — крикнул Назар Гаврилович сыну вслед. А сам обрадовался неприятному разговору, в первый раз почувствовав в сыне признаки своего характера, который, он знал это, еще пригодится Ильку.

Дня три в доме все было спокойно и тихо. Назар Гаврилович присмирел, спать уходил в прохладные сенцы. На четвертый день, в субботу, поужинав, Илько взялся за картуз, кинул с порога:

— Сгоняю верхи к Семипудам, там сегодня собираются хлопцы, в карты гулять.

— Езжай, только не засиживайся до поздних петухов, — разрешила Христя, снимая с шеи снизку мониста. — Да не вздумай там за Наталкой волочиться.