Засев за очерк, Ваня тепло описал своих товарищей, сидевших с ним на теоретических уроках за одним столом. Несколько абзацев он посвятил Чернавке, рассказал, как ее не хотели брать в фабзавуч, как она ходила в горком партии с жалобой и секретарь горкома заставил Гасинского принять девушку.

Но то, что вылилось на бумагу, не только не удовлетворило юного автора, но даже огорчило. Все было слишком обыденно, пресно и совсем не походило на его очерк о катакомбах. В сегодняшнем очерке нельзя было отыскать и золотника живого чувства. Язык сухой, суконный. Никуда не годился этот очерк.

Шурочка затопила печку, когда Ваня, проработавший несколько часов, порывисто поднялся из-за стола и через ее плечо сунул в огонь исписанные листки. Бумага вспыхнула и, сворачиваясь черными лохмотьями, подхваченная ветром, исчезла среди красных углей.

— Неудавшиеся стихи? — насмешливо спросила сестра.

— Нет, очерк о фабзавуче. Бился-бился — хоть убей, не получается. Даже не знаю, что бы найти такое интересное, чтобы дух у читателей захватило. Разве написать о Вальке Овчинниковой? Она учится у нас на слесаря, а хочет стать артисткой.

За окнами послышались людские голоса, ржание коней, позвякивание сбруи, и через каких-нибудь полчаса ассенизационный обоз с грохотом выехал со двора на Золотой шлях.

— Вот о ком нужно написать! О бочкарях! — Ваню, как говорится, осенило. — Это как раз то, что нужно газете, о чем будут читать с тем же волнением, как и очерк о катакомбах!

— Ну знаешь, не каждому будет приятно о них читать, — пожала плечиками Шурочка.

— А я буду писать не для всяких там чистюль, пусть они затыкают носы и прикладываются к флаконам с одеколоном. Небось какой-нибудь Игорь Северянин наворотил с тыщу пудов навоза, а при одном только слове «ассенизатор» готов шлепнуться в обморок. — Ваня живо представил себе весь будущий очерк. — Понимаешь, золотари — большая категория людей, о которых ни слова не найдешь ни в русской, ни в мировой литературе. Да и вряд ли кто-нибудь из писателей отважится разрабатывать эту неблагодарную тому.

— Ты хочешь стать первооткрывателем?

— Хочу!

— Не советую тебе писать. Такой очерк, если его даже и напечатают — в чем я сомневаюсь, — никакой славы тебе не принесет. Он вызовет кривые улыбки.

— У кого? У Кольки Коробкина или у Нинки Калгановой? Ну и пускай смеются, черт с ними, а я не особенно дорожу их дружбой. Полуграмотный Кузинча интересней в сто раз. Он-то смеяться не станет, он знает, какая каторга этот труд.

Дремавший на подстилке Гектор поднялся на ноги, потягиваясь, пошел к двери. На ступеньках послышались торопливые шаги, и в комнату ввалился отец. Потирая озябшие руки, пожаловался:

— Холод чертовский. Согреться бы рюмкой водочки.

За ужином Ваня рассказал отцу о своем решении написать очерк про людей Городского двора.

— Пиши! — одобрил Иван Данилович. — Если сосчитать, ассенизаторов на земле окажется не меньше, чем, скажем, портных. Между прочим, Григорий Николаевич говорил, что губисполком принял решение провести в городе канализацию. Так что эта грязная и унизительная профессия обречена на постепенное вымирание. Твой очерк очень нужен.

На другой день после работы Ваня пошел к Кускову. Ассенизатор, работавший ночами, уже проснулся, успел пообедать и сейчас сидел в своем низеньком, полутемном подвале возле окошка, обучал дочку Феньку грамоте по букварю. Жена Кускова кормила грудью маленького, появившегося на свет в день смерти Ваниной матери.

— Дядя Кусков, я к вам с просьбой.

— Опять какой-нибудь мяч чинить?.. Нет у меня дратвы.

— Не то, совсем не то… Возьмите меня сегодня с собой на бочку.

— Что это тебе взбрело в голову? — спросил ассенизатор и даже привстал от удивления. — Ведь ты, баба моя баяла, в трамвайном депо на слесаря обучаешься.

— Возьмите, что вам стоит?

— Взять-то я возьму, да ведь измажешься, провоняешь насквозь, за неделю не отмоешься. Мы-то народ привышный, а ты…

— Так, значит, берете! — обрадовался Ваня.

Поздно вечером, не сказав сестре, куда отправляется, Ваня вышел во двор, отыскал среди суетящихся у бочек людей Кускова и примостился рядом с ним на высокие поскрипывающие козлы.

Обоз, как всегда, быстро выехал за ворота, помчался по Змиевскому шоссе в город. На развилке Державинской улицы с десяток бочек отделились от обоза; свернул на Державинскую и Кусков. Вскоре выбрались на Петинку, в одном из переулков которой жил Колька Коробкин. Ваня сутулился на козлах ни жив ни мертв: боялся, что кто-нибудь из приятелей узнает его.

Невдалеке от клуба металлистов, возле освещенной лавчонки, лошади привычно остановились и, звеня удилами, замотали головой. Кусков проворно слез на мостовую, зашел в лавчонку, купил две французские булки и полбутылки водки, ударом ладони вышиб залитую сургучом пробку, половину содержимого опрокинул себе в горло, остаток вылил на белую хлебную мякоть и всунул булки лошадям в раскрытые рты. Кони сжевали гостинец и побежали веселей.

Проехали по гулкому Балашовскому мосту, под которым на путях чадил паровоз, и свернули в глухой Кирилло-Мефодиевский переулок. Кусков вытащил из-за пазухи наряд, посмотрел на него при свете месяца, попросил:

— А ну-ка, Ваня, прыгай на землю, погляди, где здесь дом под номером десять.

Ваня вздрогнул: в доме номер десять квартировала семья Калгановых. «Не дай бог, встретить сейчас Нину», — подумал он, с трудом преодолевая желание сбежать.

— Вон тот каменный, на углу, — бормотнул Ваня, не слезая с козел.

Кусков подогнал коней к указанному дому, громко постучал кнутовищем в деревянные ворота. С высоты козел Ваня через освещенное окно увидел знакомый кабинет Андрея Борисовича и Нину, играющую на рояле. Возле нее, пощипывая усики, стоял румяный Колька Коробкин. Нежные звуки музыки едва доносились на улицу. Нина, приподнявшись, изо всей силы ударила по клавишам, так что рояль сдвинулся с места, и в изнеможении поникла на круглом стуле. Заключительный аккорд вырвался на улицу и погас, словно пламя, задутое ветром.

Хозяин дома растворил ворота, извиняющимся тоном сказал:

— Тесно у меня, коням развернуться негде.

— А я и на пятачке развернусь, — с профессиональной уверенностью заявил Кусков.

— Штакетник только не разломайте.

Кусков ловко развернул пару высоких мослаковатых, видимо выбракованных в артиллерии, коней, подогнал бочку к деревянному нужнику, открыл крышку выгребной ямы. Споро орудуя тяжелым черпаком, насаженным на длинный деревянный держак, ассенизатор довольно быстро наполнил бочку. К тому времени хозяин вернулся из дому, расписался в наряде.

Кусков и Ваня взобрались на козлы, выехали за ворота.

Нина Калганова и Колька Коробкин стояли у порога, весело смеялись. Увидев бочку, Нина зажала нос, презрительно произнесла:

— Фу, гадость какая!

В руках Коробкина мелькнул белый платок, и в морозном воздухе на какое-то мгновение повис знакомый Ване запах духов. Коробкин и Нина брезгливо поглядели на бочкарей.

Застоявшиеся на морозе кони рванули с места, помчались рысью и вскоре вынесли бочку на пустынное Змиевское шоссе. Ваня, поеживаясь от пронизывающего ветра, мучительно думал: узнали его друзья или нет? Если узнали, засмеют до слез.

Обогнав несколько колонн бочек, проехали засыпанный снегом Городской двор, миновали притаившийся в сугробах утилизационный завод. Ваня спросил:

— Дядя Кусков, почему вы себе выбрали такую плохую специальность?

— Это, брат, не я выбирал, нужда выбирала. — Кусков умело скрутил на ветру цигарку, закурил. — Землей наша семья никогда не владала, ремесла у меня тоже никакого, вот и пришлось идти к управляющему Змиева. Благо у него половина нашего села Тишки внаймах. Ну, конечно, замолвили за меня словечко, спасибо дружкам. Многие этак лет пятнадцать повозят жидкое золото, глядишь, и наскребут карбованцев на хатенку, а кто половчее — накопит и на земельку.

Притомившиеся на взволоке кони шагом дошли до свалки. Кусков подъехал к яме, открыл чугунную дверку, вылил содержимое бочки на землю. Кони, отвернув в сторону головы, стали дышать тише, все порывались уйти от зловонной ямы.