К пленным конвоирами приставили красноармейцев-китайцев. Федорец, подавленный смешанным чувством стыда и горя, посмотрел на них, с ненавистью сказал:

— Придет еще час, колы классовая борьба сменится боротьбой рас. Желтая раса окрепнет, наберется сил и цокнется с белой расой. Вот тоди люды всерьез разделятся на два цвета: на белых и червоных.

Красноармеец-китаец подтолкнул Федорца прикладом винтовки:.

— Ну, ты ходи, ходи в тюрьма.

Назар Гаврилович пошел свободным, независимым шагом, словно шел к праздничному столу и сопровождали его гости, а не конвоиры.

Перед тем как войти в железные ворота тюрьмы, он обернулся. На небе, забинтованном марлей облаков, кровоточило пятно заходящего солнца.

Полувоенная дисциплина, введенная в фабзавуче, вскоре стала тяготить Ваню Аксенова, привыкшего распоряжаться собой по собственному усмотрению. Мало того, что приходилось вставать до света, нужно было во всем потрафлять Рожкову, а молодой мастер оказался недалеким, привередливым, самовлюбленным человеком.

Откуда-то Рожков узнал, что Аксенов — сын ветеринарного фельдшера, стало быть, интеллигент, примазавшийся к рабочему классу. Он невзлюбил независимого мальчика с озорными глазами и старался всячески унизить его, показывая свою власть.

Минуты отдыха за рабочим местом все больше сокращались. Теперь ребята совали деревяшкой в клетке и били молотком по получасу подряд, а отдыхали лишь пять минут. Постепенно тело привыкло к однообразным движениям и уж не ныло так, как вначале. Время побежало быстрей. Приближался долгожданный день, когда ученикам выдадут настоящие напильники и они станут пилить не дерево, а металл. Это ведь куда интереснее и полезней. Все было бы хорошо, если б не частые придирки Рожкова, изводившие ребят.

— Аксенов, перестань сутулиться! — режущим голосом кричал мастер с противоположного края помещения. Мальчик вздрагивал, как под ударом, и выпрямлял туловище.

— Ак-ксенов! — наливаясь кровью, кричал Рожков через пять минут. — Разговорчики!

Казалось, он не сводит с мальчика глаз.

В конце концов Ваня не выдержал, сочинил злую эпиграмму на мастера и отдал ее редактору стенной газеты Саньке Дедушкину.

Дедушкин отказался публиковать эпиграмму и, подлизываясь к начальству, тайком показал ее Рожкову.

— Значит, мало того, что плохо учится, а еще нарушает дисциплину, Демьяна Бедного из себя корчит, — прошипел возмущенный Рожков. — Хорошо, ты меня еще попомнишь, баснописец!

Как-то после звонка Ваня стремглав бросился вверх по лестнице. По дороге его на минуту задержал директор Гасинский.

Ваня вошел в мастерскую следом за Рожковым, тот оглянулся и, гася ехидную улыбочку, сказал приторным голосом:

— Аксенов, выйди из мастерской…

— Почему? — удивился мальчик, пожимая плечами.

— Будто не знаешь… Ты опоздал на урок.

— Меня задержал директор фабзавуча. Если не верите, можете спросить Юрия Александровича, он подтвердит, что я не лгу.

— Я ничего не знаю. Уходи из мастерской… Впредь не будешь показывать товарищам дурной пример… Становись! — скомандовал Рожков, поворачиваясь лицом к взволновавшимся ученикам.

Ваня вспыхнул, голубые глаза его посерели, загорелись недобрым блеском, кончики губ дрогнули.

— Хорошо, я выйду, но знай — ты злой и ничтожный дурак… Да к тому же интриган. Знаешь, что такое интриган? Если не знаешь, посмотри в энциклопедию.

Рожков, ни слова не говоря, выбежал из класса.

— Сад-дись! — подражая Рожкову, обрадованно завопил Дедушкин.

Урок был сорван. Ребята загудели. Назревал скандал. Было ясно, что Аксенову не поздоровится. Минут через пять явился бесстрастный сторож, сказал:

— Аксенов, иди на расправу, тебя сам Гасинский кличет.

— За срыв урока интеллигента не погладят по головке, — прощебетал Дедушкин.

— А ты и рад, чертов Гузырь, — вступился за товарища Альтман и сжал свои маленькие кулаки.

— Все вы, нового набора, какие-то разболтанные. Вас учить да учить надо, — поддразнивал Дедушкин.

— Ха, уж не ты ли будешь учить нас? Сначала сам научись писать и читать, а уж потом берись за других, — отпарировал Альтман.

И, как это уже много раз бывало, фабзавуч разбился на два враждующих лагеря: новички оправдывали поступок Аксенова, второгодники осуждали.

Через полчаса вернулся Рожков, громогласно объявил:

— Ваш Аксенов нагрубил не только мне, но и самому Юрию Александровичу. И директор велел судить его товарищеским судом.

— Вот тебе, Дедушкин, и юрьев день! — всплеснул руками Альтман.

Остаток урока прошел при гробовом молчании. Ученики поглядывали на Рожкова исподлобья, как на заклятого врага.

На другой день началась подготовка к товарищескому суду. В фабзавуче был школьный комитет, был и товарищеский суд, избранный на общем собрании. Как и настоящий трибунал, он состоял из трех человек. Председателем его числился Юрка Андреев, второгодник; секретарем — Зиновий Суплин, которого все товарищи звали Зинкой. Пока еще суд этот никого не засудил и только значился на бумаге у секретаря комсомольской ячейки.

Директор фабзавуча полагал, что суд заставит Аксенова продумать свое поведение и удержит других от хулиганских выходок, подтянет пошатнувшуюся дисциплину в фабзавуче.

Бюро комсомольской ячейки выделило прокурора, остановив свой выбор на Дедушкине. Ване было предложено выбрать среди комсомольцев защитника, тем более что многие рвались защищать его. Ваня отказался наотрез, сказав, что Рожков гадина, что он, Аксенов, чувствует себя правым и будет защищать себя сам, как это делал на царском суде рабочий Сормовского завода Петр Андреевич Заломов.

По виду он был спокоен. Но он волновался, и на то было немало причин. Нависла угроза увольнения из фабзавуча. Если же уволят, то он лишится жалованья и пайка: пусть это немного, но все же подспорье семье. В стране безработица, и вряд ли Ваня найдет работу. Наконец, при дурном обороте дела, предстояло неотвратимое объяснение с отцом и Шурочкой, а они вряд ли поймут его поступок.

Итак, трудовая биография Вани начиналась с большой кляксы. В будущих анкетах в графе «Были ли под судом?» ему придется писать: был!

Так впервые в жизни Ваня вступил в конфликт с обществом. Многие осуждали его поступок: комсомольская ячейка, директор, мастер, председатель губкома профсоюза. Альтман, зная беспокойный характер Вани, осторожно посоветовал — признать на суде свою виновность и тем смягчить меру наказания.

Никто не догадывался по-настоящему, как болезненно переживал Ваня предстоящий суд. Пропал аппетит, Ваня плохо спал, похудел и осунулся. Все мысли его были заняты защитительной речью. Вечерами он уходил в городскую библиотеку имени Короленко и там, просиживая до самого закрытия, читал речи адвокатов, выписывал цветистые цитаты из их речей.

Сережка Харченко принес ему книгу «Преступление и наказание» и посоветовал прочитать. Ваня прочел несколько глав, увлекся необычайной судьбой героев и за три бессонные ночи прочел толстый роман, еще более утомившись физически и духовно.

Суд был назначен на субботу, о чем сообщало красочное объявление, заботливо вывешенное Дедушкиным на входной двери фабзавуча. А в пятницу, вечером, выходя из библиотеки, Ваня неожиданно встретил Герцога, подметавшего улицу своим широким клешем. Они холодно поздоровались и несколько минут молча шли рядом.

— Кури, — предложил Герцог, щелкнув серебряным портсигаром. — Куренье свет, а некуренье тьма. Я все про тебя знаю. Твои новые дружки тебя засудят и вытурят из школы. С этим клеймом ты не сможешь никуда больше приткнуться. Товарищеский суд в сто раз хуже обыкновенного. В народном суде принимаются во внимание кодекс и всякие там статьи, скроенные адвокатами на всяк случай. А в товарищеском приговор выносят с потолка, кому что взбредет! — кричал Герцог, преодолевая шум ветра.