— За торговыми вывесками красных знамен не видно.

Даша внесла синий эмалированный чайник, не спеша достала дешевые граненые стаканы, и по тому, как она хлопотала за столом, как ласково глядела в глаза своего мужа и вдруг, не стыдясь, поцеловала его бритую голову, Лифшиц понял: эта семейная пара обрела свое счастье, которое никакая сила не способна разрушить.

Он с любопытством присматривался к женщине. Перед ним была уже не та Даша, которую он знал по Чарусе и видел на Перекопе с винтовкой в руках. Она заметно располнела, смуглое лицо ее округлилось, у черных с косинкой глаз лучились едва уловимые морщинки. И хотя у нее были все те же густые ресницы и темные, словно нарисованные брови, она теперь не напоминала цыганку, не было в ней былой прыти, и ходила она не так легко, как прежде. Несколько седых нитей пробилось в ее черной прическе с пробором посредине. Александр Иванович погладил руку жены.

Торопливо проглотили по стакану остывшего чая. Лифшиц вслух прочитал заголовок в газете, лежавшей на столе, и низким поучающим голосом принялся говорить:

— Новая экономическая политика допускает образование в нашей стране смешанных акционерных обществ и концессий, сиречь некапиталистических предприятий, применение наемного труда, трудовую аренду земли. Как могли мы докатиться до таких безобразий! — Он нервно побарабанил пальцами по столу, его голос упал до шепота: — Я прихватил с собой сборник «Смена вех». Вышел летом 1921 года в Праге. Любопытная книжица. Тебе почитать полезно. В нем буржуазные политики возвещают, что нэп — не временная тактика большевиков, а внутреннее перерождение Советской Республики в буржуазное государство. Сменовеховцы призывают буржуазную интеллигенцию сотрудничать с советской властью для того, чтобы ускорить переход страны на рельсы капитализма. Да разве можно сомневаться, что после экономических уступок неизбежно последуют и политические уступки буржуазной демократии, — говорил Лифшиц.

Александр Иванович, сжав зубы, слушал не перебивая.

Лифшиц замолчал. Он видел, что Иванов возмущен его словами. Иванов положил свои руки на стол, сказал:

— Да знаешь ли ты, кто такие сменовеховцы? Их главный заправила — бывший министр колчаковского правительства, профессор Устрялов!

— Неважно, кто автор, важен смысл написанного. — Лифшиц прошелся по комнате, задержался у двери. Он боялся, что их подслушивают из коридора, что может зайти бывший председатель ревтрибунала Ковалев. С ним он не хотел встретиться.

— Это все, чем ты хотел поделиться со мной, Арон?

— Пожалуй, все.

— Так вот, говорю тебе: пока не поздно, освободись от всей этой контрреволюционной ереси. Иначе ты окажешься по ту сторону баррикады.

Лифшиц понимал, что настало время принять окончательное и бесповоротное решение. Ему давали время подумать в последний раз. Если он не согласится с товарищем сейчас, то после сегодняшнего разговора пути назад уже не будет. Согласиться с Ивановым — значит круто порвать с Троцким. Тысячью невидимых нитей связан он с этим человеком. «Может быть, Иванов все-таки прав», — Лифшиц сам удивился своему быстрому перерождению, но тут же вспомнил, что стремительному выдвижению в начдивы обязан Троцкому.

— Нет, я твердо стою на своем… Ленин смертельно болен. Он уже не вернется к руководству. Его место займет Троцкий, больше некому! Только Троцкий может поднять нас на недосягаемую высоту, Саша, если мы поддержим его в эту критическую для него минуту…

Говоря это, Лифшиц знал, что бессилен убедить Иванова, что механик уже смотрит на него как на врага.

Иванов порывисто встал, на столе жалобно звякнули стаканы.

— Смерти желаешь Ильичу?.. Раз так, уходи, Арон!

Бледный Лифшиц медленно встал со стула.

— Куда же ты меня гонишь ночью, Саша? На улицу? В Москве у меня нет друзей. Ты ведь мой боевой друг…

— Это меня мало тревожит, к кому ты теперь пойдешь! Единомышленников у тебя в Москве, вероятно, немало. Уходи!

Александр Иванович заметил, что левый глаз у Лифшица неприятно сощурен и, словно прицелившись, глядит на него, открыл дверь в темный коридор. Ветер тревожно заиграл пламенем догорающей свечи.

— Значит, ссора? — еще надеясь все превратить в шутку, спросил Лифшиц и повернул свою седую голову к Даше.

Она смотрела на него взглядом, полным жалости. Только теперь бросилась ему в глаза разительная перемена, происшедшая с этой хорошо знакомой ему женщиной. И глаза ее, и губы, и ноздри словно были освещены каким-то ласковым светом, движения по-девичьи легки, даже голос ее изменился, стал более певучим.

— Не только ссора, а разрыв — навсегда, на всю жизнь! — Александр Иванович взял Лифшица за худые плечи и вытолкнул в коридор.

Повинуясь взгляду мужа, Даша вынесла гостю шинель, фуражку и чемодан. В коридоре она торопливо пожала его дрожащую руку, проговорила шепотом:

— Вот они какие нехорошие получились у нас росстани после стольких лет дружбы.

Как один шумный день, пролетели месяцы после того памятного вечера, когда Ваня впервые появился в депо. За этот срок он и его товарищи по фабзавучу освоились со своим новым положением и теперь могли самостоятельно выполнять любую работу слесарей-трамвайщиков. Аксенов и Харченко вдвоем смело раскрывали теплый, пахнущий пылью мотор и вынимали из него якорь — эта операция требовала сноровки, опыта и риска, и Доценко доверял ее лишь высококвалифицированным рабочим.

Зарабатывал Ваня в полтора раза больше отца.

Ване нравились строгие порядки, заведенные в депо.

Старичок кассир в полотняной толстовке требовал предъявить медную марку с выбитым на ней рабочим номером. После этого он выдавал деньги в холщовом конверте, в котором лежала расчетная книжка с аккуратно внесенными в нее записями вычетов.

В первую же получку Ваня обрадовал Шурочку — купил ей дешевенькие туфли на невысоком венском каблучке; во вторую приобрел ботинки для себя, а отцу купил полбутылки водки. Все оставшиеся деньги, до последней копейки, он отдал сестре, которая вела хозяйство.

Заработки Вани сразу поправили положение семьи. Два раза в неделю Шурочка ходила на базар за снедью, готовила дома мясные обеды, покупала на завтрак пузанки — небольшие серебристые сельди, и пахучий пеклеванный хлеб.

Она окрепла и превратилась в хорошенькую худенькую девушку; на нее уже заглядывались на улице незнакомые мужчины.

По настоянию отца Шурочка поступила в фельдшерскую школу, которую и должна была окончить в будущем году.

Однажды в трамвае Шурочка встретила свою школьную подругу Алю Томенко. Они не виделись два года. Аля Томенко познакомила ее со своим мужем — красивым крестьянским парнем, назвавшимся Балайдой.

— Станешь фельдшером, приезжай работать к нам в Куприево. У нас крепкая коммуна, и люди прекрасные, бескорыстные, — сказала Аля.

И Шурочка не раздумывая дала согласие.

Как-то в трамвайное депо, в ночную смену, явился секретарь комсомольской ячейки Маштаков. На нем была финская шапочка с помпоном. Он собрал бывших фабзавучников и, расспросив об их работе, как бы между прочим спросил, не знает ли кто-нибудь из них Арона Лифшица.

— Как не знать, я знаю, — ответил Ваня. — Известный в нашем городе революционер. Сейчас он командир дивизии. Мне о нем Лука Иванов не одну историю рассказывал, Лука у него в дивизии служил.

— Был конь, да изъездился, был революционер, а стал фракционер. Свихнулся человек, стал загнивать, как надкушенное яблоко, — заявил Маштаков, закуривая папиросу. — Короче говоря, залетел к нам в Чарусу воду мутить, пытался выступить на партийном собрании на паровозном заводе. Но его сразу раскусили, прогнали взашей. Возможно, завтра он попытается выступить у нас на открытом партийном собрании. Я бы хотел, чтобы на собрание явилось побольше комсомольцев. Нельзя давать ему разглагольствовать.

— А как ты ему не дашь? — усомнился Нуллер. — На глотку ведь не наступишь. Да и глотка у него широкая.