Подростки были возбуждены всем, что им довелось увидеть: Успенский собор, Оружейную палату, опочивальню русских царей, терема и «святые сени». Страницы истории государства Российского как бы раскрывались перед их глазами. Медленно прошли они по зеркальной глади паркета под мраморными сводами Георгиевского зала, невольно задержались у мраморных скрижалей, на которых золотом были записаны полки, эскадроны и батареи русской армии, удостоенные георгиевских наград.

Андреев показал пальцем на Альтмана, внимательно читавшего списки георгиевских кавалеров, сказал:

— Ищет себя среди награжденных.

Послышался смех.

Откуда-то сверху, с хоров, раздался начальственный басок уборщицы:

— Эй вы, шпингалеты, тише там!

Ваня записывал в блокнот все, что видел.

С грустью покидали фабзавучники овеваемый свежим ветром, широкий, как площадь, двор Кремля. Ваня написал записку, указал в ней адрес клуба трамвайщиков и попросил встретившегося курсанта передать Луке Иванову. Курсант сначала отказался наотрез, но прочел записку и взял.

— Выходит, Лука твой дружок. Знаю его, хороший малый. В начале будущего года кончает школу, выйдет красным офицером.

После обеда с нетерпением ждали вечера, когда можно будет идти на «Лебединое озеро».

Пришли к театру рано, благо идти недалеко. На круглой колонне у входа висело объявление, аршинными буквами сообщалось, что главную роль Одетты-Одиллии танцует известная русская балерина Нина Белоножко.

— Бывшая артистка императорских театров, — сказал Гасинский.

У театра собиралось все больше и больше людей, стремившихся посмотреть знаменитый балет. Появлялись воинские команды, их впускали по пропускам.

Наконец фабзавучники заняли свои места в партере. Ваня оказался в седьмом ряду, справа от него сидел Гасинский, слева — притихшая Чернавка: красный бархат, позолота, гудящие ярусы как бы придавили ее.

Люстры, похожие на гигантские цветы, стали вянуть, и свет в них погас; казалось, он медленно испарился. В полумраке оркестровой ямы показалась лысина дирижера, он властно взмахнул тоненькой палочкой, и, повинуясь его движениям, рекой полилась сладкая музыка. Порыв ветра набежал на занавес, зарябил его, он подрожал немного и нехотя разошелся в стороны, открывая взорам широкое озеро, поросшее зарослями камышей и кувшинок.

Ваня знал сказку о том, как принцесса Одетта чарами злого волшебника была превращена в лебедя и что спасти ее мог только тот, кто полюбит ее навсегда, поклянется ей в верности и сдержит свою клятву.

Давным-давно тетя Наташа рассказала ему эту сказку; она всплыла в его памяти, как только он увидел на сцене молодого Зигфрида с луком-самострелом, бегущим по берегу озера, чтобы подстрелить птицу себе на потеху. О, как это страшно — выстрелить в птицу, а убить человека!

И до чего же красиво, в такт волшебной музыке, плескалось широкое озеро, ветер рябил зеленую воду, шелестел султанами камышей; казалось, ветер доносит в зал едва ощутимый запах отцветших кувшинок.

Первый акт промелькнул, словно интересная страница, перевернутая резким порывом ветра.

В антракте Гасинский отправился покурить, Чернавка ушла к Вале Овчинниковой, а Ваня весь антракт просидел в зале, раздумывая над тем, что увидел.

Начался второй акт.

Казалось, прямо с неба опустилась шумная стая лебедей, и в самом деле не поймешь, то ли это птицы, то ли девушки, и среди них всех лучше тонкая, стройненькая Одетта с маленькой короной на голове, красивая и гордая, как королевна из сказки, давным-давно читанной в детстве. Ваня так и впился в нее взглядом. Как ни ослепительна была Одетта, а очень сильно напоминала ему родную сестру. То же бледно-матовое лицо, те же гибкие, по-детски худые руки и застенчивая улыбка — все, все как у Шурочки.

— Хороша, как песня, — шепнул Ване Гасинский, не отрывая от глаз маленького, украшенного перламутром бинокля, который он взял напрокат в раздевалке.

Убаюканный волнами музыки, Ваня находился в каком-то странном полузабытьи и не услышал того, что шептал Гасинский. И даже на сцене среди сотни невиданно красивых и словно бесплотных девушек видел только ее одну, Одетту. Ему казалось, что он любит эту девушку-птицу, как никого никогда не любил.

Танцы трех и шести лебедей, танец невест, испанский, неаполитанский, венгерский, мазурка, сменяя друг друга, проносились перед ним вихрем, а он только того и ждал, чтобы снова появилась прекрасная Одетта.

И вдруг на его глазах светлая Одетта превратилась в черную Одиллию. Что-то демоническое, обжигающее, коварное появилось на ее нежном удлиненном лице. Она пугала. Девичий порыв сменился расчетливой торжествующей злобой.

Но Одиллия исчезла с рыцарем Ротбартом, прикрытая его красным плащом, и снова белая лебедь забила крыльями перед глазами очарованного Вани.

— Какая законченная техника! — шептал Гасинский. В его голосе слышалось что-то напыщенное: видимо, он строил из себя знатока. — А тридцать два фуэте! Это шедевр.

— Что такое фуэте? — спросила Чернавка.

— Ну, вертится на одной ноге, — объяснил Гасинский.

— Перестаньте болтать! — грубо попросили сзади, и этот прозаический голос на минуту спустил Ваню с небес на землю.

Не только зрители восхищались Одеттой. Ваня видел, с каким восхищением смотрели девушки-лебеди на свою подружку, на ее гибкие руки, на то, как она плывет в воздухе, будто и не касаясь земли. И только когда занавес задернулся и Одетта вышла раскланиваться, Ваня сообразил, что она не видение, а артистка.

Возникло робкое желание сказать ей что-то хорошее, ласковое, поблагодарить за доставленную радость, послать цветок или записку.

В предпоследнем антракте Ваня подошел к старичку билетеру, спросил:

— Вы не знаете, где живет Нина Белоножко?

Старичок удивленно, сквозь очки поглядел на юношу:

— Знаю, как не знать. В одном доме квартируем с нею: Дегтярный переулок, десять. Квартира балерины Белоножко — номер шесть.

— Где это Дегтярный переулок? — Ваня наморщил лоб, припоминая, не встречал ли он этот переулок, блуждая по Москве.

— По Тверской улице, между Триумфальной и Страстной.

Ваня не стал записывать адрес, запомнил его, как запоминал все, что останавливало его внимание. В толпе он узнал Гасинского, прохаживающегося под руку с незнакомой девушкой, улыбнулся. Гасинский был красив, синеглаз, молод, еще не успел жениться, и в Чарусе все трамвайные кондукторши были от него без ума.

На другой день с утра фабзавучники отправились на Масловку, в трамвайное депо, знакомились с работой московских слесарей и электриков.

После осмотра депо оставалось два часа свободного времени; Гасинский разрешил использовать его каждому по своему усмотрению.

Никому ничего не сказав, Ваня отправился на Тверскую улицу и быстро отыскал тихий Дегтярный переулок. Он смело поднялся по лестнице на второй этаж и остановился у двери под номером шесть, обитой дерматином. Ваня чувствовал дотоле не знакомое ему сердцебиение. Пришлось постоять, отдышаться. Справа у двери он увидел с добрый десяток кнопок, подумал: «Словно пуговицы на косоворотке», — в то время считалось модным носить косоворотки с густо пришитыми пуговицами.

У одной из кнопок была укреплена дощечка с надписью: «Н. Белоножко». Так обыденно и просто, словно за дверью жила не великая артистка, покоряющая человеческие сердца, а какой-нибудь обыкновенный человек, вроде Зинки Суплина или Петьки Рожкова.

Набравшись храбрости, Ваня нажал кнопку. Послышалось шарканье шлепанцев, звон цепочки, шум отодвигаемого засова, и на пороге возникла женщина с помятым недовольным лицом, — видимо, прислуга. Глухо спросила:

— Вам кого?

— Можно видеть товарища Нину Белоножко? — задыхаясь спросил Ваня.

— Сейчас.

Женщина захлопнула дверь, но дверь тотчас снова открылась, и в нее просунулась изрядно облысевшая мужская голова:

— Что вам угодно, молодой человек?

Этот вопрос незнакомого мужчины взвинтил Ваню, придал ему удальства. Ему даже в голову не пришло, что этот человек мог быть мужем или любовником артистки и мог попросту спустить его с лестницы.