В конце улицы появились атакующие бунтовщики. Они шли плотным строем, с примкнутыми к винтовкам плоскими штыками. Уже было за полдень, солнце играло на штыках. Над бескозырками матросов колыхалось черное знамя анархии.

«Всего предусмотреть нельзя, — подумал Иванов. — Сражение не музыка и не разыгрывается по нотам». Он приказал полку отойти на два квартала назад, к берегу, тем самым как бы узаконив бегство красноармейцев. Туда же, на юго-восточную окраину города, отходили батальоны соседних полков и там поспешно занимали оборону: ни одна живая душа не согласилась бы отойти дальше, на зыбкий, неустойчивый лед. Иванов понимал душевное состояние солдат — пройти по льду можно было отважиться только раз, да и то ночью, когда не видны широкие, как озера, разводья.

В пятом часу дня Иванову удалось соединиться по телефону с Ворошиловым и, против своих правил, попросить ввести в дело резервы. Ворошилов посоветовал ему взглянуть на море и повесил трубку.

Александр Иванович, согнувшись в три погибели, ибо повсюду, как растревоженные шмели, жужжали пули, выбрался на перекресток двух улиц. Оттуда хорошо было видно залитое солнцем застывшее море. Со стороны Сестрорецка, разбрасывая во все стороны радужные брызги, раскинувшись лавой по льду, залитому водой, галопом мчалась кавалерия, осененная полотнищами красных знамен. В руках всадников сверкали клинки.

— Ну, брат, такого еще не бывало на свете, чтобы конница как оглашенная кидалась на крепостные стены, — восхищенно пробормотал усатый санитар, тащивший на спине раненого.

Через четверть часа кавалерийский полк 27-й дивизии ворвался в город и за каких-нибудь пять минут смял и изрубил контратакующих матросов. Будто живое серебро, разлился полк по соседним улицам.

Следом за конницей по льду прошел многочисленный отряд петроградских коммунистов, одетых в темную гражданскую одежду, ярко выделявшуюся под ослепительной мартовской лазурью. В шапках набекрень, они шли, готовые к смерти, и не кланялись ни снарядам, ни пулям. Коммунисты выправили положение. Они заняли Якорную площадь, ворвались в морскую следственную тюрьму, освободили несколько сот арестованных, небритых, исхудавших, замученных до полусмерти. Среди них были: комиссар Балтфлота Кузьмин, председатель Кронштадтского совета Васильев, командующий бригадой линейных кораблей Зосимов, начальник политотдела крепости Шуваев, комиссар крепости Корсунов. Освобожденные коммунисты попросили оружие и, получив его, тут же влились в красноармейские ряды.

Мятежники оправились от удара и ввели в дело с полсотни станковых пулеметов, без устали строчивших вдоль улиц. Кавалеристам пришлось спешиться и присоединиться к пехоте, медленно продвигавшейся по чугунной мостовой к памятникам Петру Пахтусову, Фаддею Беллинсгаузену и клиперу «Опричник».

Началось затяжное, изматывающее сражение, когда каждый дом берется с бою, ценой многих человеческих жизней. День догорел, сгустились сумерки. Незаметно подошла темная ночь.

В полночь Дыбенко получил донесение, подписанное Ковалевым:

Этого больше всего боялся Дыбенко. Скрипнув зубами, он предложил сгоряча — бросить на дредноут несколько эскадронов конницы. Иванов, бывший в штабе, с трудом уговорил начдива отказаться от этой неслыханной затеи. Тогда Дыбенко заявил, что он один отправится на корабль, погибнет там или уговорит матросов сдаться.

— Пойми ты, я матрос, и если на «Севастополе» есть старые моряки, они наверняка пойдут за мной. Не дадут они свершиться черному делу. Что убить родную мать, что взорвать родной корабль — для моряка одно и то же. — И тут же воскликнул горестно: — Что натворили матросы за эти дни! Стыдно тельняшку носить…

Иванов силой удержал его. Он понимал старого революционера-матроса, готового ценою собственной жизни восстановить добрую славу флота.

Вскоре дредноут униженно просемафорил: «Все сволочи арестованы. Сдаемся!»

У Дыбенко отлегло от сердца. Через связного он послал Ковалеву приказ — принять командование «Севастополем», крепко припугнуть корабли, продолжавшие сопротивляться.

Ковалев прибыл на дредноут и повернул жерла орудий против «Петропавловска». Полчаса он медлил, не решаясь отдать последнюю команду — потопить свои же корабли. Стоял и смотрел, как мечутся экипажи на миноносцах, канонерских лодках, минных заградителях, транспортах, тральщиках.

Матросы «Петропавловска» не выдержали угрозы и, побузив минут двадцать, сдались.

Бой продолжался до рассвета 18 марта. За ночь полки Иванова, Фабрициуса и бригада Федько захватили три четверти города. Остатки разгромленных мятежников, прижатые к морю, выбросили белый флаг.

Как только раздались первые выстрелы с береговых фортов по крепости, Назар Гаврилович Федорец, все время находившийся в прокуренном здании «Дома просвещения», где помещался «ревком», отправился в штаб, к генералу Козловскому. За пояс он сунул бандитский обрез, сделанный по его просьбе матросами-слесарями из боевой винтовки. Обрез был привычное для него оружие, надежнее любого пистолета.

За две недели своего пребывания в Кронштадте наблюдательный кулак успел присмотреться к членам «ревкома», изучить характеры и повадки этих не симпатичных ему людей. Он пришел к печальному выводу: ни один из них не способен управлять войсками, все они похуже махновских атаманов — у тех была фантазия, размах, способность идти на риск. «Ревкомовцы» спорили до пены на губах, не доверяли друг другу, каждый норовил быть вожаком. Вместо того чтобы готовить крепость к обороне, они занимались обысками, арестами, допрашивали в морской следственной тюрьме задержанных коммунистов, сводя с ними личные счеты.

Никто из «ревкомовцев» не верил в то, что большевики осмелятся штурмовать крепость, но большевики не только штурмовали, они уже в крепости. Теперь, в эту критическую минуту, нужна трезвая, умная голова, крепкая, рука, врожденные качества полководца и вождя.

Федорец видел генерала Козловского не больше двух раз. Он пытался заговорить с ним, но желчный царский генерал не снизошел до разговора с каким-то заезжим мужиком, которому, из политических соображений, дозволили выступить перед матросским сбродом от имени крестьянства всей России.

Войну делают генералы. Однако после того как красные списали в расход адмирала Колчака, в дым расколошматили Деникина и Врангеля, незыблемая вера Назара Гавриловича в военную непогрешимость генералов сильно поколебалась. Как бы то ни было, он считал, что надо идти к Козловскому, потребовать от него принятия решительных мер.

Назар Гаврилович кликнул неизменного своего попутчика, отца Пафнутия. Они вместе отправились в штаб. Этакое диво: в штабе не было никого, кроме связных, телефонистов и двух молоденьких офицеров. На вопрос, где генерал Козловский, дежурный с красной повязкой на рукаве буркнул, что командующий, видимо, у себя на квартире. В штаб он со вчерашнего дня не являлся.

Прихватив с собой провожатого, Федорец и отец Пафнутий отправились на генеральскую квартиру. Он сразу узнал этот дом, здесь жил хиромант Кигезми. Действительно, провожатый провел их на второй этаж, в квартиру хироманта. На двери еще висела его визитная карточка. Из комнат в полутемную переднюю долетел рокочущий генеральский бас:

— В нашем положении остается одно: пустить себе пулю в лоб.

— Ну, батенька, такие мелодрамы хороши в возрасте до тридцати лет, а в пятьдесят это уже глупо, — ответил второй, уверенный голос.

— Надо торопиться, Кирилл Георгиевич. Петриченко со своей свитой уже навострил лыжи, — снова зарокотал бас. — Ничтожный человечишко. Дурак. Он еще лелеет надежду поднять восстание в Карелии. Вчера доверительно шепнул мне: «Мы пойдем хоть с чертом, мы и с Врангелем пойдем».

Федорец вошел в полуосвещенную комнату. В глаза бросилась висящая на стене театральная афиша. Назар Гаврилович прочел: «В клубе имени Жана-Поля Марата (бывшем Морском собрании) с 1 по 7 марта политотдел флота проводит гастроли известной русской балерины Нины Белоножко». Первого марта Кронштадт был уже в руках мятежников, выступление артистки не состоялось. На поду, у раскрытых чемоданов, сидели на корточках Кирилл Георгиевич Змиев и генерал Козловский.