Гентские кальвинисты пошли еще дальше. С февраля 1580 г. протестантская религия стала официальным вероисповеданием города. Было издано запрещение венчать и крестить не по протестантскому церковному обряду и был назначен особый инквизитор для наблюдения за поведением католиков[495]. 30 мая их заставили сдать оружие и изгнали из городских военных отрядов.

Соотечественники обращались с католиками, как с врагами, отнюдь не по чисто религиозным причинам. Как мы уже указывали, религиозный пыл брабантских и фландрских протестантов мало соответствовал внешним проявлениям его. Эта новые протестанты были большей частью очень поверхностно обращены в новую веру. Они были в большей мере противниками Испании и папства, чем убежденными кальвинистами; они в большей мере ненавидели власть католической церкви, чем отвергали ее догматы, и их нетерпимость объясняется в первую голову их политическими страстями. Если они ставили католиков вне закона, то лишь потому, что последние не скрывали своего желания присоединиться к Аррасской унии. Повсюду, где они могли, они следовали примеру своих валлонских единоверцев и свергали иго гёзов. 29 мая 1579 г. жители Мехельна восстали против своего голландского гарнизона, прогнали его и «определенно заявили, что они все до единого желают жить и умереть католиками»[496]. В августе аналогичным образом поступил Буа-ле-Дюк. В иных местах все католики, которые только в состоянии были, эмигрировали в южные провинции. Льеж, Лилль, Дуэ, города в Артуа и Генегау полны были такого рода беженцами. В 1581 г. в Брюсселе пустовало 2 тыс. домов. Эта эмиграция необычайно усилила подозрения, жертвой которых были «паписты». Их обвиняли в тайных сношениях с врагами, их укоряли в измене, словом, с ними обращались — и по тем же причинам — так же, как обращались впоследствии с аристократами, с «бывшими» («cidevant») во время Французской революции. Но особую ненависть вызывало духовенство. Католических священников изгоняли из всех городов, и те, кто имел мужество остаться на своем посту, вынуждены были — совершенно так же, как во Франции в эпоху террора, — отправлять богослужение при закрытых дверях в надежных домах. 16 июня 1579 г. гентцы обещали награду в 2 тыс. ливров тому, кто выдаст ипрского и брюгтского епископов[497].

Но католики были на подозрении не только из-за своего политического поведения, их ненавидели еще за их социальное положение. Почти вся богатая или состоятельная буржуазия была католической. Новая вера нашла себе приверженцев среди ученых, художников, людей свободных профессий и в особенности среди членов адвокатского сословия, но она почти совершенно не коснулась класса собственников, купцов, предпринимателей-капиталистов. В брабантских и фламандских городах нельзя было встретить той кальвинистской группы нотаблей, которая в Голландии и Зеландии занималась городским управлением и ведением политических дел. Здесь с католической церковью порвал почти исключительно простой народ, и укрепление демократии происходило здесь одновременно с распространением протестантской религии.

В связи с этим борьба между протестантами и католиками осложнилась еще глубоким озлоблением и бесчисленными жалобами бедняков на богачей. Во всех бельгийских местностях, где с 1576 г. утвердился кальвинизм, он явился религией рабочих-пролетариев; этим объясняются его крайности, его порывы бешенства. Массам, на которые он опирался, явно недоставало политического сознания. Доведенные до крайнего возбуждения проповедями пасторов, горячо осуждавших всякую мысль о веротерпимости и умеренности, они не доверяли ни принцу Оранскому ни генеральным штатам. Они не в состоянии были понять, какой опасности они подвергали себя своей изоляцией и партикуляризмом. Правда, к Утрехтской унии присоединилось много городов, но они являлись лишь, так сказать, почетными членами ее и сохраняли полнейшую независимость. Каждый из них желал защищаться собственными силами. Продажа церковных имуществ, военные налоги, взимавшиеся с богатых, и реквизиции в деревнях были покуда достаточными финансовыми источниками, а о будущем они вообще не думали. Они не желали слушать принца Оранского, когда он пытался, убедить их, что сопротивление врагу невозможно, если каждый будет действовать так, как ему заблагорассудится. Они не платили жалованья тем нескольким гугенотским отрядам, во главе которых храбрый Ла Ну сражался на юге Фландрии с «недовольными». Казалось, будто вся их политика состояла в подавлении католицизма, а все остальное само приложится.

Эти настроения еще более укрепились благодаря прибытию валлонских кальвинистов, бежавших после 1579 г. во Фландрию и Брабант. В Генте, в Пире, в Брюгге, в Антверпене, в Брюсселе, в Оденарде[498] можно было встретить таких изгнанников, пламенных энтузиастов религии, ради которой они покинули свою родину. Всюду, где они поселялись, они укрепляли ненависть к «папизму» и усиливали непримиримость комитета 18-ти, военных советов, протестантских священников и народных агитаторов.

Судьба принца Оранского, естественно, претерпела те же изменения, что и судьба «объединения всей страны». В 1577 г., т. е. тогда, когда народ восстал против Испании, его приветствовали повсюду как «отца народа» и как воплощение «общей родины». Но начавшиеся вскоре раздоры между протестантами и католиками оказались пагубными для его планов. Стремясь примирить обе партии, он стал подозрителен и той и другой. Матье Мулар в Аррасе и Датен в Генте одинаково вели пропаганду против него. Первый рисовал его заклятым врагом католической церкви, второй обвинял его в атеизме. Его умеренность и веротерпимость привели лишь к тому, что он стал «мишенью, на которую все направляли стрелы своего недоброжелательства»[499]. Словом, его политика единения потерпела крах. Чтобы сохранить за собой руководство событиями, он должен был приспособить свои планы к обстоятельствам и изменить позицию.

Благодаря его посту генерального заместителя эрцгерцога Матвея в его руках фактически сосредоточена была власть над мятежными провинциями. Но колебания, опасения и медлительность генеральных штатов постоянно стесняли его инициативу. Это несчастное собрание было теперь так скомпрометировано, так беспомощно и так стеснительно, что он думал лишь о том, как бы избавиться от него. 26 июля 1579 г. он поручил своим антверпенским единомышленникам внести предложение, чтобы «ввиду молодости и неопытности эрцгерцога принцу Оранскому целиком и полностью предоставлено было все ведение государственных дел» и чтобы генеральные штаты, учредив государственный совет, тайный совет и финансовую палату, объявили себя распущенными, с тем чтобы собираться каждые 6 месяцев для получения отчета от правительства[500]. Однако, как ни пал авторитет генеральных штатов, они вовсе не желали отдавать всю власть в руки принца. Поэтому ему оставалось только почти в тех же выражениях, как некогда Карл V и Мария Венгерская[501], стыдить их за их бездеятельность и осуждать партикуляризм их депутатов. 26 ноября он выступил с обвинением, что члены генеральных штатов являются лишь «адвокатами» своих провинций и приносят им в жертву общественное благо. Он напоминал о том, что уже в течение 15 месяцев у государства нехватает средств и что только чудом удавалось оказывать сопротивление врагу. Он угрожал даже, что уйдет с поста, если не будут приняты меры для улучшения положения[502].

Через несколько недель (27 декабря 1579 г.) он добился постановления штатов о создании государственного совета для 11 провинций, оставшихся верными «объединению всей страны»[503]; но это была лишь пустая и бесплодная демонстрация. Было совершенно очевидно, что призрачное собрание, заседавшее в Антверпене, не могло больше никому внушить уважения. Утрехтская уния не удостаивала его больше присылкой своих представителей. Оно состояло почти сплошь из одних только брабантцев, к которым присоединялись еще очень немногие депутаты Фландрии, Турнэ и Турнэзи. Но и эти последние исчезли со взятием Турнэ Александром Фарнезе (30 ноября 1581 г.), так что генеральные штаты с этого времени почти полностью совпадали с брабантскими провинциальными штатами.