Но наибольшие опасения внушало поведение народа. Уже в декабре 1566 г. страна наводнена была «книжонками, памфлетами и листовками самого возмутительного содержания, направленными против королевской власти и против королевских министров». В них сообщалось, что Филипп «хочет ввести в Нидерландах испанскую инквизицию и что если захотят теперь применить «плакаты» против еретиков, то произойдет ужасное кровопролитие, которого нельзя будет вынести; но пусть попробуют, и тогда видно будет, кто сильнее»[168]. Объявленные незадолго перед тем в Нидерландах решения Тридентского собора тоже использовались против правительства: говорили, что даже духовенство настроено противоправительственно. В Намюре, т. е. в центре самой католической провинции, собравшиеся явочным порядком провинциальные штаты послали делегацию к правительнице с заявлением, что они никогда не согласятся на введение испанской инквизиции[169]. Листовки смело требовали свободы вероисповедания для протестантов, заявляя, что «эта свобода столь же необходима для их совести, как пища для сохранения их жизней»[170]. Тяжелое положение промышленности, вызванное в значительной мере эмиграцией рабочих и еще более усложненное необычайной дороговизной, характерной для 1566 г., довели народное недовольство до последних пределов, Цена на хлеб удвоилась[171], так что бедняки умирали с голоду. В доведенных до крайней нужды народных массах циркулировали слухи о спекуляции хлебом, аналогичные слухам, распространявшимся в XVIII в. накануне французской. революции[172]. Ворота домов, в которых проживали торговцы хлебом, метились кровью. «Да помилует нас бог от восстания, — писал Гранвелле 5 декабря 1565 г. секретарь Бав, — если только народ поднимется, то боюсь, что и религиозные дела не останутся в стороне»[173].
И действительно, ко всем событиям явно стали примешиваться религиозные дела. Упорные требования короля выполнения указов против еретиков, хотя бы ценою тысяч жизней и экономического разорения провинций, привели к тому, что национальный вопрос стал смешиваться с религиозным. До этого времени кальвинисты действовали, не согласовывая своих действий с вождями политической оппозиции. Но при данных тяжких обстоятельствах всем людям, отдававшим себе отчет в положении вещей, неизбежно должна была прийти в голову мысль о союзе между католическим большинством и протестантским меньшинством; угроза нависла над верой одних и благосостоянием других.
Эта мысль уже некоторое время занимала принца Оранского. Исключительно тонкий политик, лишенный всякого религиозного фанатизма, он нашел в примирительном христианстве Кассандера[174] — в этом своеобразном переводе идей Эразма Роттердамского на теологический язык — учение, которое наиболее соответствовало его внутренним склонностям. Хотя он продолжал признавать себя в Брюсселе католиком, называя себя втайне в письмах своих в Германию лютеранином, тем не менее в действительности он не был ни тем, ни другим. По своему личному убеждению, а также как государственный деятель он был сторонником веротерпимости[175]. Его подозревали даже в том будто он мечтает о «своего рода полукатолической, полулютеранской религии, которую он сам себе выдумал, чтобы удовлетворить и тех и других»[176]. Под влиянием происходившего в стране брожения и угрожавших ей опасностей он все больше укреплялся в своем убеждении, что только объявление религиозного мира наподобие установленного в Германии сможет восстановить спокойствие в Нидерландах[177]. В связи с этим он поддерживал самые тесные отношения со своими зарейнскими родичами и князьями. Его ловкий и энергичный брат Людовик Нассауский, ревностный протестант, всеми силами старался помочь ему и вел тайные переговоры, привлекавшие в Бреду множество подозрительных эмиссаров. В марте 1566 г. дела зашли так далеко, что Вильгельм Гессенский убеждал принца Оранского сбросить маску и обратиться к имперскому сейму с просьбой распространить религиозный мир, «Religions — friede», так же и на Нидерланды[178].
Но религиозный мир был введен лишь для лютеран, а они уже давно составляли в провинциях совершенно незначительное меньшинство. Реформационное движение ориентировалось теперь не на Германию, а на Женеву. Планы Оранского грозили остаться мертвым делом, если к ним не присоединятся кальвинисты, и задача следовательно заключалась в том, чтобы привлечь их на свою сторону. Принц Оранский надеялся сначала, что ему это удастся без особого труда. Он по себе судил о других и, конечно, полагал, что какие-то несчастные теологические споры не смогут помешать объединению двух больших протестантских исповеданий. Начиная с 1563 г. он принимал более или менее непосредственное участие в попытках соглашения между ними; он завязал сношения с гугенотами и даже по-видимому имел свидание с Гвидо Бреем[179].
Вопреки его ожиданию, он наткнулся на упорное сопротивление со стороны кальвинистов. Они были столь же нетерпимы по отношению к Лютеру, как и по отношению к Риму, и надменно заявили, что «они предпочтут умереть, чем сделаться лютеранами»[180]. В июле 1566 г. принц Оранский вынужден был признать, что «если им разрешат открыто присоединиться к аугсбургскому исповеданию, то они не удовольствуются этим»[181]. Это равносильно было крушению всех его надежд на вмешательство лютеранских князей в дела «бургундского округа»: принц Оранский видел, что он одинок на том пути, на который он вступил. Но он обладал достаточной гибкостью, чтобы не упорствовать в проведении неосуществимых в данный момент планов. К тому же ход событий вскоре поставил его перед совершенно изменившимся положением.
Религиозные узы между Германией и нидерландскими провинциями расторгались теперь точно так же, как в свое время расторгнуты были политические узы между ними; в то же время влияние Франции под давлением кальвинизма усилилось так, как этого давно уже не было. Объединенные общностью религии нидерландские протестанты ощущали свою солидарность с протестантами Франции. Дело гугенотов было их собственным делом, и со времени возникновения религиозной войны во Франции они не переставали с напряженным вниманием следить за всеми ее перипетиями.
Нетрудно было заметить, что беспорядки в Валансьене, Турнэ и Нижней Фландрии происходили под непосредственным воздействием успехов и неудач принца Кондэ и Колиньи. Разве например исповедание веры нидерландских протестантских церквей не было рабски списано Гвидо Бреем с исповедания французских церквей?[182] И кроме того разве значительная часть рассеянных по нидерландским провинциям пасторов не происходила из Франции» или по крайней мере не была в основном воспитана в чисто французской среде в Женеве? Поэтому было ясно, что как только в лагере пасторов и консисторий сформируется готовая к действию религиозная партия, она позаимствует свою программу у гугенотов и будет вдохновляться их примером.
Не позднее 1565 г. эта партия была уже на пути к созданию. Первыми приверженцами ее были представители мелкого дворянства и крупной буржуазии, и они вербовались — по крайней мере вначале — главным образом из валлонских областей, находившихся благодаря их языку и географическому положению в тесных взаимоотношениях с Францией. Большинство их были молодые дворяне, которые, уезжая по тогдашнему обычаю для завершения своего образования за границу, направлялись в Женевскую академию и возвращались оттуда новообращенными. Среди вождей их был происходивший из Пикардии Николай Гам, принятый благодаря Карлу V в брабантское подданство и ставший герольдмейстером ордена Золотого руна, сир Эмери, дворянин из Генегау, бывший наставником в доме принца Эпинуа, секретарь графа Эгмонта Кассенбродт, гуманист и в пасы досуга поэт. Юрист из Турнэ Жиль ле Клерк, высоко образованный латинист и крупный философ, был одним из их главарей. Но всех их превосходили своим умом, познаниями, страстной убежденностью, способностями и энергией два брата Марникса, Жан и Филипп; ни один из них еще не достиг 30 дет. Неустанная пропаганда обоих братьев среди небогатых дворян, стремившихся устроиться при дворе, находившихся в близких отношениях с крупными вельможами и часто не имевших никаких других источников существования, кроме незначительного наследства, небольшого оклада или жалованья в качестве офицеров милиции, вскоре дала свои плоды. В начале 1566 г. Морильон писал Гранвелле, что «они заразили многих дворян»[183].
