Если граф Эгмонт и принц Оранский с самого же начала стали пользоваться исключительным влиянием в государственном совете, то этим они обязаны были поддержке со стороны значительной части дворянства. К тому времени, когда они начали играть роль, почти все старые слуги Карла V сошли со сцены. Ни один из новых вельмож не знал лично Шьевра и Маргариты Австрийской. Даже самые старые из них были еще детьми в то время, когда Карл выступал в роли бургундского государя; ни один из них не был свидетелем его блестящих побед в Германии и в Италии; ни один из них не помнил лет, предшествовавших внезапному взрыву реформации и борьбе с ересью. Они знали только оборотную сторону этого долгого и славного царствования — неудачные войны с протестантами и не приведшие ни к чему войны с Францией. Они увидели государя уже состарившегося, окруженного министрами-иностранцами, душившего провинции налогами, расшатавшего кредит Антверпена, наводнившего страну немецкими и испанскими войсками, преследовавшего протестантов. Они не могли в нем найти никаких следов того национального государя, который так дорог был их отцам.

Вступление на престол Филиппа II окончательно поколебало их преданность царствующему дому. Они не чувствовали себя больше сподвижниками и «дружинниками» (antrustiones) государя. Они остались верными ему в силу наследственной лояльности, но у них не было и следа того душевного тепла и того энтузиазма, который вдохновлял когда-то Максимилиана Бюрена или Генриха Нассауского. Зато они стали тем большими бургундскими патриотами. Разрыв, происшедший между ними и государем, вынуждал их рассчитывать, так сказать, на самих себя, искать опоры в своей родной стране, на своей подлинной родине[61], без независимости которой было немыслимо дальнейшее, сохранение ими своего привилегированного положения. Словом, они стали патриотами в силу своих классовых интересов и своего аристократического сознания. Чтобы защитить от короля свои прерогативы, свою власть в качестве штатгальтеров, свои привилегии в качестве рыцарей ордена Золотого руна, они отождествили свои интересы с интересами страны. Разумеется, среди них было немало интриганов, честолюбцев и смутьянов, но у большинства из них, как это всегда бывает во время кризиса, личные интересы в конце концов претворялись в политическую программу, более или менее подчиняясь ей.

Совершенно иначе обстояло бы дело, если бы они были ревностными католиками, которые жертвовали бы всем ради сохранения «истинной веры» и из религиозных соображений мирились бы с испанским абсолютизмом, который они отвергали по традиции и из самолюбия. В действительности они в большинстве, хотя и были очень далеки от ереси, но обнаруживали исключительную холодность по отношению к церкви. Почти все они были воспитаны гуманистами[62] и получили поэтому чисто внешнее и поверхностное религиозное воспитание[63]. Самые образованные из них читали Эразма и Кассандера, этого апостола примирения между различными христианскими вероучениями, и все они, как образованные, так и необразованные, жадно проглатывали сочинения Раблэ[64]. Kpоме того распущенность их нравов немало содействовала ослаблению их интереса к религии, но в противоположность французскому дворянству они очень мало занимались галантными похождениями[65]. Любовь не играла почти никакой роли при брюссельском дворе: проводившие здесь свое время представители высшего дворянства были бравыми военными, которым нечего было делать и которые поэтому целыми днями играли в мяч, а ночи свои проводили в попойках или, вернее, оргиях[66]. Бредероде и даже Оранский пили так, что им нередко грозила смерть от пьянства.

Этими пиршествами, на которых эти «знатные господа» собирали вокруг себя обширную свиту из бедных дворян, управляющих их имений, и офицеров из своих милицейских отрядов, поддерживался контакт между высшим и низшим дворянством. Оно-то распространяло по городу слухи о разговорах, которые вельможи вели между собой за столом, об их критических замечаниях, их жалобах, их шутках по адресу правительницы, Гранвеллы или Виглиуса. Благодаря им узнавали о бурных спорах, происходивших в стенах государственного совета; знали, что самые именитые люди страны — принц Оранский, граф Эгмонт, граф Гогстратен, маркграф Берг, сир Монтиньи и сир Бредероде — подозревают правительство в тайном заговоре против независимости бургундских провинций, что они требуют созыва генеральных штатов, что они открыто выступают в роли защитников «родины» от происков испанцев. Благодаря этому их популярность все росла по мере усиления недовольства масс, искусно разжигаемого их пропагандой. Правда, не у всех представителей высшей знати их оппозиционность проявлялась с одинаковой силой. Так, графы Аремберг и Мегем и в особенности граф Мансфельд, который был чужд Нидерландам по своему происхождению и ревностный католицизм которого был прямой противоположностью религиозной индиферентности большинства нидерландских вельмож, обнаруживали гораздо большую сдержанность, чем друзья принца Оранского и графа Эгмонта. Но во всяком случае они предоставляли последним свободу действий и ничего не имели против того, что те подкапываются под авторитет Гранвеллы.

Бесконечные оттяжки с уводом испанских войск необычайно облегчили недовольным их работу. Действительно, это с самого же начала дало им удобный повод для жалоб на правительство и явилорь прекрасным агитационным средством. Напрасно Гранвелла и правительница предупреждали короля о растущем возбуждении умов; напрасно они заходили даже так далеко, что пророчили неизбежность восстания, — Филипп колебался, как всегда. Он великолепно понимал, что наличие преданных ему солдат лучше всего обеспечивает ему повиновение бургундских провинций и является самой прочной опорой его власти. Но как мог он, зная о вспышках ненависти против этих чужеземцев, продолжать дальше упорствовать и не выполнять обещания, торжественно данного им в прошлом году генеральным штатам? Поэтому он вынужден был в конце концов — хоть и против воли — уступить и отдать столь запоздалый приказ об уводе войск. 10 января 1561 г. испанцы покинули Нидерланды.

Но посеянное ими недовольство не исчезло: оно лишь направилось теперь на другой объект. Вопросу о новых еписконствах суждено было вызвать еще более серьезный конфликт.

Идея изменить организацию епископств в Нидерландах принадлежала отнюдь не Филиппу II. Эта организация, существовавшая почти в нетронутом виде с франкских времен, представляла ряд давно сознававшихся всеми неудобств. Шесть епископств — в Льеже, Турнэ, Камбрэ, Аррасе, Теруане и Утрехте — не только совершенно не соответствовали политическим округам и не только зависели от двух чужеземных архиепископств — Кельнского и Реймского, — но кроме того почти все они были столь велики и столь населены, что церковное управление сильно страдало от этого. Уже в средние века то тут, то там раздавались требования о создании лучшей организации. Так например, фламандцы во время войны с французским королем Филиппом Красивым пытались получить разрешение папы на возведение Фландрии в особое епископство, независимое от тогдашнего французского города Турнэ[67]. Начиная с XIII в. брабантские герцоги тоже делали неоднократные попытки изъять свою территорию из-под духовной юрисдикции льежского епископа[68]. Бургундские герцоги, находившиеся в непрерывной войне с льежцами, никогда не думали отказываться от этих планов. За них особенно взялись Карл Смелый, а затем Максимилиан, добившийся у папы разрешения на создание новых епископств в Маастрихте, Намюре, и Лувене[69]. Еще позже, в 1524 г., Маргарита Австрийская советовала Карлу V в целях ослабления светского влияния епископств раздробить старые диоцезы[70]. Итак, как видим, эти планы продиктованы были исключительно политическими соображениями. Они были вызваны не интересами церкви, а интересами народа или интересами короля.