— Что?! Что такое?! — взволнованно спрашивает Сыйлыхан, вскочив с места. — Наш мальчик{28} будто с того света вернулся!.. Кто может на меня обижаться?! — Сыйлыхан смотрит на окружающих горящими глазами. — Горе Джанчык я хорошо понимаю, пережила его так же тяжело, как она сама, и дай аллах, чтобы у всех у нас больше не было такого горя!.. Но сегодня… сегодня… дорогие, вы не должны на меня обижаться! — со слезами на глазах говорит Сыйлыхан, глядя на женщин в трауре.

Они, поняв волнение Сыйлыхан, одобряюще кивают ей головами, она успокаивается и снова садится.

Парни, окружив Сослана, бьют харс, а девушки, поочередно сменяя друг друга, танцуют с ним.

На Сослане городской сюртук, узкие брюки, на ногах черные ботинки. Все с изумлением разглядывают его.

— Смотри… Смотри… — говорит одна из женщин, подтолкнув локтем другую, — какой парень вымахал! Какие плечи!.. Спина!.. А Сыйлыхан все еще думает, что он — дитя!..

Сослан устал. Ноги его подкашиваются, на лице даже заметны капельки пота. Он поклонился девушкам и направился к месту, где сидел Джашарбек — сын Джакджак. Джашарбек даже вспыхивает от радости, когда к нему подходит Сослан. Он расспрашивает, где был Сослан, что повидал. Сослан долго и охотно рассказывает другу о жизни в далеком городе Петербурге.

— А мне, — сообщает Джашарбек, — досталась кылфуа{29}. Отец по этому случаю устроил угощение. Это произошло как раз перед твоим приездом. Я так рад!.. Знаешь, мне кажется, что нет сейчас никого счастливее меня!.. Ведь я теперь один — избранник аллаха!.. — глаза Джашарбека гордо сияют.

…Праздник был в разгаре. Каждый, выходящий в круг танцевать, просил:

— Пожалуйста, сыграйте мою любимую! — и гармонистка уже знала, какую мелодию просил танцующий. Если выходили танцевать влюбленные — а люди всегда знали, кто в кого влюблен — гармонистка выбирала любовные мотивы, и парень и девушка, улыбаясь друг другу, долго танцевали.

Той закончился, когда с минарета мауэдзин призвал всех к вечерней молитве.

Хозяин дома, Джамай, вышел к гостям и сказал:

— Спасибо вам, дорогие люди, что разделили со мной мою радость! Я готов на любую жертву, чтобы отблагодарить вас. Дай, аллах, чтоб и я пришел к вам в счастливый для вас день и радовался вместе с вами!..

— Родился ты мне на горе!.. — тихо шепчет Сыйлыхан и украдкой вытирает слезы. А они так и капают из глаз…

Харун сидит за столом и вполголоса беседует с Сосланом.

— Надо тебе немедленно уезжать отсюда. Добай, узнав о твоем приезде, совсем озверел. Считает, что ты, как друг Чоры, помогал ему в хищении скота и вместе с ним бежал. Он сделает все, чтоб сгноить тебя в батрачестве, или бросит в тюрьму. Ты поедешь пока в Балкарию, будешь учиться в медресе{30}, жить в общежитии. Трудновато, правда, тебе будет, но пока нет другого выхода. Зато изучишь восточные языки. Пробудешь в медресе год-два, а там Тембот обещал устроить учебу дальше. С матерью я уже говорил. Надо только как-то успокоить ее.

Сыйлыхан подсела к ним и медленно, в каком-то раздумье, проговорила:

— Если Добай грозится отнять у меня сына, как вы сказали, — а Добай ведь все может, — пусть тогда наш мальчик скорее уедет отсюда. Может, Добай скоро забудет о нем, и он сможет опять вернуться домой, так вы сказали мне? — Сыйлыхан испытующе посмотрела в глаза Харуна. — Вы уж извините, джаным-кёзюм, что я беспокою вас.

В душе Харун жалел мать Сослана. И все же сказал:

— Сыйлыхан, у вашего сына большие способности, нельзя его удерживать здесь, он должен учиться. Кто знает, может быть, он станет большим человеком!..

— О-ох, джаным-кёзюм, чтоб стать большим человеком, нужна помощь, но у нас ее нет. А если вдруг заболеет наш мальчик, ведь мы не сможем поехать к нему!.. Сам знаешь, какие мы: отец, как упадет, не может подняться, я — и того хуже… А старшие… они на работе. Их никогда нет. Мы их почти не видим. Зачем нам ученье, только бы он жил с нами. Привозил бы каждый день на осле вязанку дров из леса — больше ничего и не надо. Ты помог ему школу окончить, другой добрый человек тоже чему-то научил его, показал, как живут люди на свете. Низкий вам поклон за все доброе. Но теперь ему надо бы пожить дома.

Харун хорошо понимал, что творится в душе Сыйлыхан. Мать, если у нее хватит сил, никогда не отпустит от себя своего ребенка. Но Харун знал и другое: если у орленка вырастают крылья, — ему в гнезде становится тесно.

Сослан сидел печальный, опустив голову, слушал, о чем говорит мать. Ее слова болью отзываются в его сердце. Он помнит, как, шагая по улицам Петербурга, всегда с тоской вспоминал свой дом и свою бедную мать. И сегодня ему так не хотелось покидать родной аул… Но ничего не поделаешь, да и учиться хочется.

Сослана отправили с соседом, который поехал в ближайший город на ярмарку.

Сыйлыхан знала, что сыну придется идти пешком всю дорогу — воз тяжелый, быки и так еле тащат его, но Сыйлыхан так все же спокойнее, все же сын не один…

Мать и сестра долго шли вместе с Сосланом, провожая его. Но вот они остановились и попрощались. Когда Сослан скрылся из глаз, Сыйлыхан вскрикнула и громко зарыдала. Марджан, глотая слезы, утешала ее.

Жизнь в медресе такая, что Сослану казалось: испытанных им здесь невзгод он не забудет до конца своих дней.

От пятницы до пятницы ученики должны были сидеть на пыльной кошме, завернувшись в шубы. Шубы надевались прямо на голое тело, а белье и другая одежда, и то очень потрепанные, выдавались ребятам только по пятницам, когда они шли по аулам собирать подношения. По возвращении одежда снова отбиралась.

Но здесь, в медресе, изучали турецкий и арабский языки, арабскую литературу, шариат, географию, и Сослан решил перетерпеть все ради знаний.

Этим дисциплинам Сослан отдавал все свое время, все способности.

Изучали здесь и Коран. Только Сослан многое в нем не мог попять.

«Если аллах действительно есть, как утверждает Коран, то почему он допускает, что богач, не желающий даже пальцем пошевелить для других, — утопает в роскоши, а бедняк, который всю жизнь, не разгибая спины, работает на него, — пропадает в нищете и неволе?! Почему такая тяжелая жизнь у женщин?! Почему у каждого народа свой бог, своя религия? Если слово «ислам» означает покорность, то почему только бедняк должен быть покорным и терпеливым, а богач может делать все, что ему хочется?!»

Эти вопросы постоянно не давали покоя Сослану.

Урок арабской литературы преподаватель всегда начинал словами: «аллах у всех — один».

И однажды Сослан не выдержал.

— Господин учитель, а как же понимать: у других народов есть свои боги?

— Бог у всех — один, в этом грех сомневаться! — растерянно пробормотал учитель.

— А как же, вот у русского народа, например, свой бог, и они говорят, что кроме их бога, нет бога на земле? И какой же тогда самый главный из богов? И как все боги уживаются на одном небе? — продолжал выспрашивать Сослан.

Но учитель сделал вид, что не расслышал вопросов Сослана, и продолжал урок.

— Литература, — говорил он, — это нечто подобное цветку или изящной женщине. Поэтому литературе чужды государственные дела. Она должна быть лишь развлечением для людей. Когда литература начинает вмешиваться в политику, она теряет свое прямое назначение…

— Короче говоря, литература призвана ублажать изнеженный вкус, — с иронией сказал Сослан.

— Молодой человек! — вскипел наконец учитель, — я вижу, что вас не интересует учеба, на каждом уроке вы затеваете спор!

— Я не спорю, господин учитель, я хочу все по-настоящему понять. С вашим мнением, что литература не вмешивается в политику, я не согласен. Возьмите Пушкина, Ломоносова, Державина…

— Зачем же ссылаться на русскую литературу! — раздраженно возразил учитель. — Предмет разговора у нас другой.