— Значит, Аскер теперь помощник писаря, — сквозь зубы проговорил Сослан. — Как я ему ни помогал, он никогда ничего не знал, и, отвечая на уроках, всегда мямлил. Как же он работать-то будет?! Правда, букву «ять» он всегда писал…

О том, что произошло между Аскером и Сосланом в день окончания школы, дома никто не знал. Сослан не любил жаловаться…

— Дырехтур Иван вроде бы и старался для нас, только ничего не вышло, так и остался ни при чем наш парень. А Добай!.. Сколько мы с дочкой им шкурок выделали! Сколько шерсти напряли, и все думали: может, он пристроит Сослана, — говорила Сыйлыхан, тяжело вздыхая.

— Не ценит наш труд Добай! А наша овца с ягнятами? Он ведь и ее присвоил, — с горечью подтвердил Джамай.

Первым из-за стола встал отец, произнеся «Алхамдулиллу»{16}. За ним поднялись и остальные. Сослан подошел к лучине, приделанной на стене, сел и стал перелистывать свои старые книги.

«Если бы отец угодил Добаю, меня, наверное, сделали бы помощником писаря? Интересно, что бы я там делал?.. А все-таки хорошо, что меня не взяли», — думал он.

— Мальчики, ложились бы вы спать! — сказала Сыйлыхан, высыпая последнюю муку, чтоб замесить тесто. — Завтра вам рано надо вставать, а то не успеете на работу.

Сыновья ничего не ответили. Амыру очень хотелось пойти на вечернику, встретиться там с любимой девушкой, но у него не было шапки, и сапоги его совсем прохудились. Он тихо уговаривал братьев сходить к соседу и попросить для него на вечер сапоги и шапку, сам он просить стеснялся. Но братьям тоже не хотелось идти.

Сыйлыхан взглянула на детей и сразу все поняла.

— Рано ведь вставать придется, спал бы лучше, сынок, — сказала она. Но видя, что Амыр очень огорчился, накинула на голову платок и отправилась к соседям. Сын ждал ее во дворе. А когда мать принесла сапоги и шапку, Амыр просиял, и самой Сыйлыхан стало полегче на душе.

На другой день Джамай и Хасан взялись готовить сыромятину для чабыров{17}. А Сослан сел и уткнулся в книгу. Сыйлыхан как всегда возилась по хозяйству.

Джамай, работая, то и дело поглядывал на жену. «Тяжело ей, бедняге! Сгорбилась, будто тяжелое горе давит на плечи. Душа у нее хорошая, потому и держится».

Действительно, брови у Сыйлыхан дугой, глаза искрятся, как у девушки, обдают каким-то особым теплом.

«Вот это тепло тебя еще и носит по земле, — раздумывал Джамай. — Чем же порадовать тебя, чем успокоить?»

А Сыйлыхан взяла у одного из сыновей бешмет, чтобы опять ставить заплаты, и села к огню.

— Оставь, мать, оставь, хватит тебе возиться с нами, ложись, отдохни, устала ведь! — ласково сказал ей Джамай.

— Я поштопаю, пока испечется гырджин{18}. Сынок, — обратилась она к Сослану, — а ты поучил бы лучше молитву для намаза. Грешно не знать эту молитву.

— Правильно говорит мать. Ты один в семье не знаешь молитву, — поддержал ее Джамай.

— А ну, повторяй за мной: «Кылфыуаллаху минет шейден ыррад-жи-и-и-им», — начала Сыйлыхан молитву на арабском языке.

Сослан сидел, повторяя за матерью слова молитвы.

— Мама, а что это значит? — вдруг спросил он.

— Это слова самого аллаха! Нам не положено знать, что они означают. Мы должны их только все время повторять. И тебе обязательно нужно их запомнить, — строго сказала мать.

— Да, да, конечно, мама, я обязательно запомню, — покорно ответил Сослан.

Еще не показалось из-за горы солнце, а Касым и Нанаш были уже на ногах. Они шли к старику Калагерию. Старик встретил их во дворе и пригласил в дом, но Касым, поблагодарив, сказал:

— Мы к тебе не надолго, но по большому делу, за советом. Хотим поделиться тем, что надумали, и послушать, что скажешь.

— О-о, аллах мой! Я охотно выслушаю вас, дети мои, очень рад, — оживленно заговорил Калагерий, усаживаясь на скамью возле дома.

— Так вот, Калагерий, нет больше терпения! До каких пор будут издеваться над нами старшина Добай и все остальные?! Извел он нас всех за то сено, которым накормили мы в тот день свой скот. А ведь если разобраться, то сено-то не его, а наше! Атаман, наверное, этого не знает?

Калагерий долго молчал, глядя прямо перед собой, потом спросил:

— Что же вы надумали делать?

— Мы хотим написать прошение и отвезти его атаману.

— А известно ли вам, дорогие, что атаман с теми, кто издевается над нами, из одной чашки ест?

— Да, но разве он не обязан выполнять свое дело честно? У нас уже нет сил терпеть этого Добая. Совсем замучил он народ. Вспомни, как плачет потерявшая разум несчастная Сапият, а кто сгубил ее мужа? А сколько таких, загубленных им людей? Да что говорить! До каких пор будем терпеть все это?! — возмущался Касым.

— И не только старшина, а Чомай лучше разве?! Ведь этот воротила один торгует маслом и сыром во всех курортных городах. И все земли не хватает. Ему надо очень много… Все наши земли! — негодовал Нанаш.

— Наших богатеев мучает жадность. Даже земли кадия Бийсолтан и Чомай забирают уже в свои руки, — заметил Касым.

— Ну, у кадия земли много, о нем нечего беспокоиться, — вставил Калагерий.

— Да, это, конечно, верно. Но что делать нам? Пользуясь тем, что Бийсолтан хорошо знаком с генералом — начальником области, они хотят теперь завладеть и нашими ничтожными клочками земли, — сказал Касым.

— Генерала они тоже купят! — вставил Калагерий.

— Вот мы и решили написать жалобу атаману, чтобы он одернул зарвавшихся богатеев. И будем еще просить пересмотреть дело Аслануки.

Калагерий сидел задумавшись. Когда-то в молодости он тоже пытался бороться за справедливость, да ничего из этого не вышло; все кончилось тем, что Калагерия обложили непосильными налогами, а когда он не смог расплатиться, отняли у него все и распродали с торгов. С тех пор он всю жизнь жил впроголодь.

Вспомнил все это Калагерий и сказал:

— Да… трудное дело — найти правду!.. Много впереди лишений, горя, нужды, но я верю, что мы все же найдем верный путь! Вы — горцы, дети мои, а настоящий горец ведь ничего не боится. Поэтому идите, родные мои, и ищите этот путь!

— Приехали! Приехали! — кричали на улицах аула, и все бежали к дому Аслануки.

Джакджак думала, что явится первой, но когда заглянула в ворота, увидела, что Дугу и Джугу уже там. Помедлив, она решительно вошла во двор. Касым и Нанаш, которые только что приехали от атамана, сидели рядом со стариками на низеньких скамеечках.

За короткое время двор заполнился людьми.

— Ах я несчастная, как давно ношу я свое горе! Теперь как бы не добавилось, — беспокоилась мать Аслануки.

Она и ее муж не решались расспрашивать Касыма и Нанаша, а сами с нетерпением ждали, когда те расскажут об их сыне.

«Может быть, аллах смилостивился и нашему сыночку облегчил участь?» — думала мать. По лица Касыма и Нанаша не давали такой надежды, они были очень печальны.

Когда люди притихли, Касым сказал:

— Отсюда мы отправились в станицу Баталпашинскую к атаману, но его охранники продержали нас три дня, а к нему так и не допустили.

— Где же вы, бедняги, жили эти три дня?

Перебивая друг друга, Касым и Папаш стали рассказывать.

— Были мы у Василия, который когда-то, помните, жил у нас в ауле и женился на нашей девушке Байдымат. Он и его товарищи очень хорошо нас встретили и решили помочь. Они договорились со стражем, и нас провели к атаману. То есть, не к атаману, конечно, но к какому-то важному человеку. Он взял нашу бумагу и прочел. Потом он куда-то уходил с этой бумагой и через некоторое время появился. Но ответ его нас не обрадовал. Он сказал, что старшина Добай пользуется у них большим доверием, верно служит царю, а такой негодяй, как Асланука, посмел поднять руку на его добро… Потому суд, якобы, правильно осудил Аслануку на каторжные работы, ведь царский суд — самый справедливый и он покарает всякого кто посмеет поднять руку на того, кто верно служит царю. И еще он сказал, что дело Аслануки нечего пересматривать; пусть, говорит, его кости сгниют там, куда его отправили. Вот каков их ответ на наше прошение, — с огорчением закончил рассказ Касым, сжимая кулаки и виновато глядя на мать Аслануки.