Гошамса давно ненавидела мужа, да терпела все только ради своих детей. «Нет, лучше умереть, чем так жить», — неожиданно решила она.

Накинув поверх голубого сарафана черный шелковый платок, тихо прикрыла за собой дверь и медленно спустилась по ступенькам крыльца.

Во дворе — темно, ни души, только приведенная эфенди корова стояла, опустив голову. «Вот и меня так же двадцать лет назад привели и подарили ему за что-то», — подумала Гошамса. И опять вся жизнь встала перед ней, все ее муки. Она пошла быстрее. А ноги вдруг отяжелели, ноги спотыкаются о камни, но Гошамса ни на минуту не останавливается… Спешит… Дышит тяжело, в горле перехватывает, будто душит кто… «И зачем я родилась на свет? Пусть мать, которая родила меня, умрет на том свете еще раз!..» — проклинает Гошамса свою судьбу.

Она не помнила, как очутилась во дворе. Кругом все тихо, будто никто и не живет тут. Гошамса широко раскрыла дверь и вошла в дом. Увидела комнату, вою наполненную дымом. Когда присмотрелась, узнала Калагерия и его жену, сидящих у печки.

Калагерий возился с какой-то кожей, мял ее в руках, а жена помешивала в казане. Она замерла от удивления, увидя женщину, которая никогда не переступала их порога.

— Где ваша дочь? — едва переводя дыхание и чуть держась на ногах, тихо спросила Гошамса.

— Что-то случилось, госпожа? О, аллах мой! Дочку позвали к эфенди помочь валять шерсть для черкески… Ах, я несчастная! Неспокойно мое сердце, что-то недоброе случилось!..

Жена Калагерия заметалась по комнате. Калагерий тоже вскочил с места и дрожащими руками стал застегивать пуговицы на рубашке.

— Скорее!.. Спасайте свою дочь!.. — волнуясь, проговорила Гошамса и ухватилась за косяк двери, боясь упасть.

Калагерий с женой бросились к выходу. Гошамса, с трудом передвигая ноги, тоже вышла из дома.

Едва она добралась до своего двора, как послышался топот коня и визг плети, рассекающей воздух. Вернулся Добай.

Вмиг он соскочил с коня.

— Сейчас я тебе кишки выпущу… — потрясая плетью, выругался он последними словами. — Теперь ты что… доносить начала?!

Он стал бить Гошамсу плеткой.

— Бей, убивай меня! Я давно уже убита тобой, а ты теперь начинаешь губить жизни малолетних девочек?! Убивай!.. Не боюсь ни тебя, ни смерти! — плача, кричала Гошамса.

Добай со всего размаха ударил ее плетью по лицу. Все поплыло у нее перед глазами, и она упала. Теперь Добай бил ее сапогами.

Сын Добая, Аскер, услышав шум, выбежал во двор. Он подумал, что отец расправляется со скотиной, но увидев, что он избивает мать, бросился на него с криком:

— Что ты делаешь! Что делаешь? Оставь!..

Но образумить отца, как разъяренного тигра, было невозможно. Добай с силой оттолкнул сына и продолжал еще яростнее избивать жену.

Аскер, падая, стукнулся головой обо что-то острое, и по лицу его потекла кровь. Но он вскочил и снова бросился на отца, спасая мать. Однако вытащить ее из-под ударов отца он не мог и изо всей силы закричал:

— Помогите!..

Тогда отец схватил сына за горло и отбросил его в сторону. Аскер упал и больше не поднялся.

Когда прибежали люди и скрутили Добая, трудно было понять, живы ли Гошамса и ее сын Аскер…

И долго потом еще не мог уняться Добай, продолжал бросаться на всех.

Наконец все стихло. Ночь окутала аул. Изредка то там, то здесь слышится лай собак. Небо покрылось звездным ковром, и показалась луна. Только свет от нее такой слабый.

Спал аул. И казалось, что жизнь в нем приостановилась…

Долгое время Фатима не могла прийти в себя после разговора с отцом о помолвке. Фатима любила отца, привыкла повиноваться ему и теперь не знала, что может заставить его изменить свое жестокое решение. Как-то утром Фатима зашла в каморку Муслимат и, не найдя ее, отправилась в прачечную. Муслимат стояла там возле таза с бельем, держала в руках осколок зеркала и, любуясь, рассматривала себя. На голове у нее был белый шарф Фатимы.

Когда дверь скрипнула, Муслимат вздрогнула и, увидя Фатиму, очень смутилась и застыла на месте. А Фатима молча подошла к ней, обняла и сказала:

— Не снимай, пусть он будет твоим.

— Нет, нет, княжна!.. — испуганно запротестовала Муслимат. — Княгиня увидит… Что тогда?!

— Не бойся, я сама попрошу. А ты надень еще туфли, которые я тебе подарила, и этот шарф, и мы тебя выдадим за Нанаша… — сказала Фатима, еще крепче обнимая Муслимат. А бедной прислуге казалось, что все это происходит во сне. Она на минуту представила себя в роскошных туфлях, купленных Фатиме Салимгерием, и подумала, что она не сможет показаться в них людям.

— Муслимат, дорогая, у меня к тебе есть дело, — тихо проговорила Фатима. — Ты ведь пойдешь к реке полоскать белье?

— Да, пойду, — ответила Муслимат.

— И я пойду с тобой.

— А княгиня?

— Я договорюсь с ней.

— А когда пойдем? Сейчас? — спросила Муслимат.

— Нет, немножко погодя, когда Касым поведет к реке поить копя.

— А-а-а… — Муслимат ласково улыбнулась и посмотрела на Фатиму потеплевшими глазами.

— Я зайду за тобой, — сказала Фатима и вышла.

«Пожалуй, правда, что Муслимат — моя сестра… Помню, кормилица рассказывала мне когда-то… Да, да… глаза, брови, как у моего отца…» — размышляла Фатима. В глазах ее показались слезы, когда вспомнила свою кормилицу Сапру.

Зайдя в комнату Зайнеб, Фатима увидела, что мать давала указания швеям.

— Этой кривляке свекрови шейте рубашку из шелка и халат вон из той ткани. А свекору, жадюге, рубашку и брюки из сукна, которое привез полковник из Петербурга. Это ему на джуумчу{24}, хотя очень сомневаюсь, что эта кривляка станет делать для него джуумчу. — Зайнеб обернулась к дочери и спросила:

— Ты что, доченька? Тебе что-нибудь нужно?

— Да, мама, я хочу пойти с Муслимат к речке.

— Иди, иди, дочка, побудь на свежем воздухе, — ответила мать, а про себя решила: «Пусть погуляет, теперь можно, — она засватана».

После того как Бийсолтан заключил договор на строительство фабрики в Москве на имя Салимгерия, Зайнеб все время пребывала в хорошем настроении.

Получив разрешение, Фатима стремглав понеслась к Муслимат.

— Собирайся скорее, — крикнула Фатима, — я сейчас… только оденусь.

Муслимат наполнила ведра бельем, подняла их на коромысло и, выходя из прачечной, встретилась с Фатимой.

Подойдя к речке, Муслимат опустила с плеч ведра, вынула из них белье, аккуратно сложила его на камне и принялась за полоскание.

Отжимая белье, Муслимат взглянула на Фатиму, да так и обмерла: побледневшая, с глазами, полными слез, сидела Фатима на камне и тоскливо смотрела на воду…

— Княжна, голубушка, что с тобой? — бросилась к ней Муслимат.

— Не знаю, как мне быть! Ну что мне делать?! Ты лучше других знаешь, что я умру, но не пойду за Салимгерия… А Касым?.. Мне сначала казалось, что он меня любит… Но почему же тогда молчит? Муслимат, дорогая, почему он молчит?! — Фатима вспыхнула, выжидающе смотрела на Муслимат.

А Муслимат не спеша вытерла руки о передник и, ничего не говоря, направилась к Касыму, который невдалеке подводил к речке своего коня.

Фатима не слышала, как подошли Касым и Муслимат. Она сидела, опустив голову, и плакала.

— Голубушка моя!.. — ласково сказала Муслимат. — Фатима вздохнула и подняла голову. Встретив взгляд Касыма, она вскочила и так смутилась, что долго не могла ответить на его приветствие. Так и стояли они молча, смотря в глаза друг другу.

Муслимат оставила их и пошла заниматься бельем.

— Фатима… радость моя… — тихо проговорил наконец Касым. — Сколько дней и ночей я мечтал поговорить с тобой, но не знал, захочешь ли ты. Сколько времени прошло с тех пор как я встречаю рассвет с мыслью о тебе! А сейчас Муслимат сказала мне, что ты спрашивала обо мне. Я так счастлив!.. Сколько бы ни жил на свете, никогда не перестану думать о тебе… Видно, такова уж моя судьба!.. Я знаю, твои родители, если даже во сне увидят нас вместе, не оставят меня в живых.