… Мы лежали на кровати Казанцева — усталые, разомлевшие, сонные. Я плавилась от нежных едва ощутимых прикосновений губ мужчины к моим волосам, от его тесных объятий.

— Не уезжай, Поля, — вдруг попросил Саша.

— Я не могу, — еще не догадываясь, к чему приведет этот разговор, произнесла тихо.

— Почему не можешь? — все еще мягко поинтересовался мой инструктор.

— Потому что это часть моей работы. Я должна учиться, осваивать новое. То, что однажды поможет мне спасти чью-то жизнь.

— Рискуя своей? — зачем-то уточнил Александр Аркадьевич.

— Как будто ты не знаешь, что иногда иначе нельзя.

— Знаю. Поэтому и прошу тебя: откажись от курсов.

— Но, если я откажусь, меня отправят на квалификационную комиссию и, скорее всего, уволят.

— А ты не жди комиссии: увольняйся сама. — Все так же спокойно и буднично, будто речь о том, какую пиццу заказать на ужин, предложил Казанцев.

Мне показалось, что я ослышалась. Приподнявшись на локте, я уставилась в лицо своему мужчине:

— Саша, ты сейчас серьезно?

— Да. Я хочу, чтобы ты ушла из МЧС. Уверен: для специалиста с таким опытом, как у тебя, найдется другое место работы. Такое, где ты сможешь возвращаться на ночь домой и перестанешь выезжать туда, где все горит, рушится и взрывается.

— Но я не хочу другой работы! Мне нравится то, что я делаю!

— Ты — женщина, Поля. Будущая мать и хранительница очага. Пусть жизнью рискуют мужчины — это заложено природой. А у тебя совсем другая роль…

— У меня будет такая роль, которую выберу я сама. Не мама, не Пророк, не ты — только я!

Я вспыхнула, загорелась раздражением и досадой: ну, вот опять! Опять мужчина, которому я позволила стать частью своей жизни, начинает навязывать мне его правила и его решения, будто имеет на это какое-то право! Почему они все, едва уложив девчонку в постель, начинают чувствовать себя хозяевами ее жизни?

— Полинка. Пожалуйста, — тон Казанцева стал давящим, требовательным. — Прошу еще раз: откажись от службы в МЧС! Ты ведь хочешь нормальную семью, детей? Я же знаю, что хочешь! А какая семья, если женщина пропадает ночами на дежурствах, срывается из дому по первому звонку даже в свой законный выходной, лезет в самое пекло?

— Семью — хочу. Не хочу, чтобы кто-то за меня решал, где и кем мне работать, и чем рисковать! — я вырвалась из сжавшихся рук Казанцева, спрыгнула с кровати, принялась одеваться. — Пойду приготовлю кофе, а потом возьмусь за сборы. Мне завтра в дорогу.

— Может, еще и все остальные вещи заодно соберешь? И сбежишь к братцу под крыло? Он-то, небось, ни о чем тебя не просит, да? Удобно с таким: слова поперек не скажет!

— Брата хоть не трожь, Казанцев! Это не твое дело, о чем он меня просит, а о чем — нет! Во всяком случае, тиранить и командовать мной он никогда не пытался!

— А я — буду! Пока ты — моя женщина, тебе придется учитывать мое мнение и считаться с ним! — Александр Аркадьевич, сидевший на краю постели, вскочил, поймал и прижал меня к своей груди, схватил за волосы на затылке, вынуждая глядеть прямо ему в глаза. — Я пытался мириться с бабским своеволием, с этой вечной вашей женской дурью, пытался уступать и соглашаться, но больше — не стану, потому что иначе вы начинаете считать мужика тряпкой и вытирать об него ноги!

— Ты все сказал, Казанцев?

— Все!

— Тогда отпусти меня.

Я внезапно успокоилась: что ж, сказка закончилась, не успев начаться. Я опять наступила на те же грабли. Бесполезно доказывать упертому, как баран, мужику, что с моим мнением тоже следует считаться. Не услышит, не поймет.

— И что — пойдешь собирать вещи? — Казанцев заглянул мне в глаза: пронзительно, с болью, но и с гневом — тоже. — Значит, решила уйти?

— Ты не оставил выбора, Саша. Не нужно было ставить мне ультиматумов.

— Помнишь, я просил тебя пару десятков минут запомнить момент, когда может стать или очень хорошо, или очень, очень плохо? Этот момент настал. Если ты сейчас уйдешь — плохо станет нам обоим. Или ты вздохнешь с облегчением? — Казанцев снова впился взглядом в мое лицо, высматривая в нем что-то…

— Нет, Саша. Легко мне не будет, но я справлюсь с этим. Отпусти.

Казанцев опустил руки. Отступил от меня на несколько шагов, давая понять, что больше не удерживает. Все время, пока я складывала в большой чемодан на колесиках и пару сумок свои вещи, он не выходил из своей спальни. Не вышел и тогда, когда за мной приехал брат, которого я попросила помочь с обратным переездом.

Оставив связку ключей от Сашиной квартиры под зеркалом в прихожей, я вышла и аккуратно закрыла за собой дверь. Мне было горько. Сердце сжималось от боли, от желания вернуться назад — в квартиру, где остался сидеть в одиночестве мой любимый и такой невыносимый мужчина.

«Приеду через месяц — встречусь и поговорю с ним еще раз, — пообещала себе я. — Возможно, Саша остынет и передумает». Если бы не эта спасительная мысль — я, наверное, не нашла бы в себе сил выйти из подъезда, сесть в джип брата и уехать. Но… я сделала это.

Вначале я не поверил, что Полина, моя Полина, всерьез ушла от меня и улетит через сутки в свой Питер, даже не простившись, словно все между нами сказано и решено бесповоротно.

Я вычислил рейс, на котором ученица должна была улететь, и с утра считал часы, потом — минуты, уговаривая себя, что вот-вот раздастся телефонный звонок. Звонки пару раз раздавались, и каждый раз я хватался за трубку, как утопающий за соломинку. Только вот звонил кто угодно, но не та, кого я ждал.

К началу регистрации на посадку я покатил в аэропорт — сам не знаю, зачем. То ли чтобы еще раз поговорить с Полиной, то ли чтобы еще раз увидеть ее — пусть даже издалека. Пристроился неподалеку от стойки регистрации на Питерское направление так, чтобы оставаться незамеченным, и стал ждать, когда девчонка появится.

Лисицына приехала за полчаса до окончания срока регистрации. Она была не одна — не с братом, а с каким-то парнем, явно хорошо ей знакомым, потому что тот, не стесняясь, распоряжался вещами моей ученицы, иногда по-дружески хлопал ее по спине и пожимал девчонке руку.

Полина выглядела бледной, осунувшейся и несчастной. Она все же улыбалась шуткам своего спутника — вымученной грустной улыбкой. Пыталась бодриться и совершенно не смотрела по сторонам.

Неужели ей и в голову не пришло, что я могу приехать? Почему она не смотрит на окружающих? Почему не ищет меня взглядом среди толп прилетающих, улетающих, встречающих и провожающих?

Видеть Полину было мучительно: сладко и больно одновременно. Подходить к ней я не стал. Зачем, если она так и не позвонила, если не ищет меня взглядом, если шагнула за стойку регистрации без сомнений и колебаний?

Когда ученица окончательно скрылась из виду, я встал, выбрался из укромного уголка, в котором ютился, и пошел обратно на стоянку. Пока сидел на неудобной скамье без спинки — разболелись спина и нога, но я понадеялся, что успею добраться до своего Вранглера прежде, чем мышцы бедра сведет судорогой.

На улице моросил дождь. Гладкий бетон покрылся даже не мелкими лужицами — скорее, тончайшей пленкой воды, и стал скользким. Непослушная нога поехала по этому покрытию, я зашатался, замахал руками, пытаясь удержать равновесие и ругая себя за то, что не взял с собой трость.

Закончилось все падением и спазмом. Я сидел на мокрых бетонных плитах стоянки под проливным дождем, массировал сжатую тисками болезненных мышечных сокращений ногу, а по моему лицу текли капли. Кажется, некоторые из них были солеными…

После отъезда Полины я заморозился изнутри, словно мне прямо в душу вкололи сразу десяток доз прокаина. Лекции и семинарские занятия в военной академии, тренировки с клиентами «ЭргоДрайва» — все продолжалось по давно известному сценарию. Правда, есть я почти перестал — кусок в горло не лез, а по ночам мне снова стали сниться кошмары, после которых я просыпался с испариной на лбу, гулко колотящимся сердцем и замершим на губах криком.