И теперь никаких чувств, я себе обещала, клялась, изо дня в день твердила, но сейчас…

Он вколачивается в меня, большим твердым членом в сиденье вбивает, я кричу, и тело насквозь прошивает выстрелами удовольствия, мне хорошо, очень хорошо, звериная похоть оказалась чище большой, но грязной любви.

Как приятна ненависть.

К себе и всем мужчинам на свете.

В ней столько страсти, порок прекрасен в уродстве своем.

— Эмма, я тебя уже не отпущу, — он выдохнул мне в губы, с силой сжал бедра и с размаху, с оттяжкой толкнулся членом так глубоко, что я выгнулась. будто сломалась, животом врезалась в его напряженный торс и запрокинула голову.

От Артура было так жарко, что я ветра не чувствовала, звуков не слышала кроме влажных шлепков, а теперь увидела.

Распахнутую дверь, слабо-освещенный далеким фонарем угол парковки, темную мужскую фигуру, что замерла, склонившись надо мной.

Сбитая с толку, размазанная, вспотевшая и разгоряченная с трудом различила лицо Макара.

Темный остановившийся взгляд, плотно сжатые губы, твердую, выступающую линию челюсти…

— Да ты просто бесстыдница, дорогая, — в его голосе злая насмешка.

Я в опасность поверить еще не успела — он схватил меня за волосы и дернул мою голову ниже.

Вскрикнула, и тут же задохнулась, от его члена, что с налету толкнулся мне в рот, мой крик вбил обратно в горло.

Он вышел на всю длину и, не давая воздуха, снова заткнул мне рот, Макар пахом вжался в мое лицо, не отпуская, я дернулась.

И низ живота прострелило — Артур не остановился, не смог, продолжил брать меня, и я тоже, не смогла удержать волну оргазма, словно река разлилась, взбунтовалась, затопила берега.

И я в этом черном потоке греха потерпела крушение.

Я еще содрогалась, когда Макар отпустил меня, член выскользнул. Я дышала, дышала, дышала.

А потом получила увесистый шлепок по губам.

— Сука. — выругался Шварц. — Понравилось?

Он подмышки, рывком, выдернул меня из-под Артура. Темный асфальт и небо — они местами поменялись, закрутились перед глазами. Меня швырнули на переднее сиденье, и дверь захлопнулась, отбив мне локоть.

Дрожащими пальцами вытерла мокрые губы.

И сжалась — с улицы звуки послышались, как в кино, на моментах кровавых драк.

Я помню, как эти мужчины бьются, тогда, в больнице, я видела. Потому с ногами забралась на сиденье и подобрала колени к груди, в них прячась.

Ни за что не стану смотреть.

Пусть поубивают друг друга, это их вражда, не моя, меня, как никчемную пешку, швыряли по игральному полю.

Сейчас там два короля.

И кто-то упал, тяжело бухнулся на асфальт.

А кто-то распахнул водительскую дверь.

Мне надо было бежать — эта мысль до моего спутанного сознания дошла лишь, когда тяжелое мужское дыхание заполнило салон.

И запах крови.

Машина, взвизгнув шинами, резко сдала назад, и я едва не упала, одной рукой вцепилась в ручку двери. Глаза не открыла, повернуться не посмела.

Всю дорогу раздавались сигналы клаксонов — мой водитель к черту послал все правила, гнал так, словно если остановится — мы взорвемся.

Мы остановились.

Стих двигатель.

Еще долго, очень долго висела тишина. Которую нарушил спокойный голос.

— Мы дома, Эмма. Живо выметайся.

Чай черный с карамелью. Есть еще трюфель, имбирный пряник, итальянский коктейль…

Все вкусы перепбровала, от скуки начала курить, вечера по традиции встречаю с бокалом вина и на домашнем кинотеатре включаю какой-нибудь глупый фильм.

Дни повторяются, как в старой комедии про "День Сурка".

И я постоянно одна.

Сколько в таком режиме времени прошло — уже со счету сбилась, но наступило лето. Поняла это по одной простой причине — по утрам я пялюсь в окно.

И личные водители больших боссов не везут детей в школу.

Зевнула и налила чай — в этот раз с темным шоколадом и цитрусами. Распахнула створку и высунулась в окно.

У подъезда вовсю цветет сирень, и ветер доносит этот головокружительный аромат даже сюда, на высоту. Мечтаю погулять, хотя бы возле дома, хотя бы немного, мне снятся горы, озера, леса.

Каждый день в одно и то же время водитель Макара привозит дневной рацион правильного питания, но к ужину всегда добавляет бутылку вина.

Чтобы скрасить мой домашний арест, наверное.

С подоконника взяла пачку сигарет. Натренированным жестом выщелкнула одну и сунула в рот.

Сигареты кончаются.

У Макара в кабинете всё перерыла, запасов там тоже больше нет.

Втянула горький дым, отпила сладкий чай.

И вздрогнула, когда хлопнула входная дверь.

Для моего надзирателя, что таскает сюда продукты — еще рано, он приезжает ровно в десять, а сейчас…

Послышались быстрые шаги по коридору.

Напряглась всем телом, но не повернулась, я спокойна, плевать мне, дымом затянулась и едва сдержалась, чтобы не разразиться кашлем.

Шаги стихли на пороге кухни.

Затылком ощутила, что меня рассматривают, долго, пристально.

Я только проснулась.

И еще не оделась, стою в одних трусиках, настолько привыкла жить одна.

— Ко мне повернись, — сухо скомандовали у меня за спиной.

Из упрямства подчиняться не хочу. Но я скоро на луну начну выть здесь, запертая под замком, скрытая от чужих глаз, как ценный экспонат из личной коллекции какого-нибудь богача.

Медленно стряхнула пепел в красивую фарфоровую кружку, уже забитую окурками. Сунула сигарету в зубы и повернулась.

Макар стоит в проеме, широко расставив ноги. Руки сложил на груди. Глазами пожирает меня, почти голую.

Раньше я думала, что он меня убьет, когда закрыл и пропал, я столько дней причину искала, почему, зачем он меня здесь держит, и в голову не шло ничего, кроме одного — он придумывает, в лесу меня закопать или в речку сбросить.

Но это хуже.

Он помешан, безумен, болен неизлечимо, его глаза блестят, он смотрит — и, кажется, что меня прямо сейчас трахают. От него таким возбуждением прет, словно я единственная на этой планете женщина.

— Что ж ты творишь, — он чертыхнулся сквозь зубы, сделал шаг ко мне и остановился, растер лицо ладонями, снова глянул на меня.

И сорвался с места.

Пугливо метнулась в сторону, но он быстрее — ухватил меня за руку и дернул назад, поясницей впечатал в подоконник.

На его идеальный пиджак упал столбик пепла с моей сигареты.

— Что за нахрен, — он вырвал ее у меня изо рта и швырнул на улицу, пальцами сдавил челюсть и притянул мое лицо к себе. — Я долго думал.

Продолжения жду. Он смотрит. За окном шинами шуршат проезжающие машины, сердце в моей груди выбивает чечетку.

— Два варианта было, — большим пальцем он оттянул мою нижнюю губу, скользнул в рот. — Либо я приеду и отпущу тебя. Либо нет.

— Какой выбрал? — я боюсь, это красивое лицо разглядывать, весь город ему улыбается, в ноги кланяется, боготворит. А я знаю — предела его злу нет, я чувствую, он мне и сотой доли не показал того, на что способен.

— Хотел увидеть тебя еще раз, — его руки спустились по моей шее, по плечам, ладони накрыли набухшую грудь. Пальцы покрутили напряженные соски. — Думал, пройдет всё, — он усмехнулся. — Нет, не прошло. Еще хочу тебя. Еще сильнее, — за бедра он прижал меня к себе. Сжал ягодицы, содрал трусики ниже.

— Бери, — выплюнула, в диком желании надломить его уверенность в том, что ему никогда не нужно разрешение.

Он сморщился так, будто я его ножом ударила, а я бы сделала это сейчас, с удовольствием, две недели наедине с собой привели меня в чувство.

Ненавижу его.

— Нет, Эмма, я хочу не так, — он потянул трусики обратно, поправил, отступил. — Одевайся.

— Зачем?

— В прошлом году семьдесят три процента браков распалось, — вдруг сказал Шварц, и я в удивлении моргнула. Сама приводила ему эту статистику давно в ресторане, когда хотела сорвать его деловую встречу. Он запомнил. И продолжил. — А мы с тобой поженимся и не разведемся никогда. Одевайся, Эмма.