— Омлет, — подтвердил я, скромно поклонившись.

Дамы переглянулись.

— Ну, — произнес г-н Кёффорд, живо поднявшись и хватаясь за единственную спасительную соломинку, плававшую на волнах, — раз вы великодушно предлагаете нам…

— С условием, однако, что вы и господин Брёнтон поможете мне на кухне.

— Разумеется! — вскричали оба в один голос, подчиняясь своему первому побуждению и выказывая тем самым доверие ко мне, в основе которого лежало испытываемое ими чувство голода.

— Разумеется, — улыбнувшись, добавили дамы, но в их улыбке сквозило сомнение.

— В таком случае, — сказал я служанке, — принесите свежего масла, свежих яиц и свежей сметаны.

Поручив г-ну Брёнтону измельчить свежую зелень, а г-ну Кёффорду разбить яйца, я взялся за ручку сковороды и стал взбивать смесь, проявляя при этом серьезность, которая должна была обрадовать наших дам. Омлет уже шипел в масле, и все присутствующие смотрели с растущим интересом на мои действия, как вдруг г-н Брёнтон нарушил общее молчание и промолвил:

— Сударь, надеюсь, с нашей стороны не будет большой нескромностью, если мы пожелаем узнать, кто оказал нам честь, став нашим поваром?

— О Бог мой, разумеется, нет, сударь.

— Я уверен, что встречал вас в Париже.

— Я тоже. Будьте добры, передайте мне масло… Благодарю!..

Чтобы не дать омлету, который начал схватываться, пристать к сковородке, я подложил под него несколько кусочков масла.

— И я уверен, что если вы мне назовете ваше имя…

— Александр Дюма.

— Автор "Антони"! — воскликнула г-жа Брёнтон.

— Он самый, — ответил я, выкладывая на блюдо превосходно поджаренный омлет и ставя блюдо на стол.

Не слыша в свой адрес никаких комплиментов ни по поводу пьесы, ни по поводу омлета, я поднял взгляд на присутствующих: все они были повергнуты в изумление. По-видимому, в их представлении Александр Дюма был куда более романтической личностью, чем тот человек, таланты которого я только что им продемонстрировал. К несчастью, омлет удался в полной мере. Дамы съели его весь до последнего кусочка.

Простившись вечером с дамами, я получил позволение навестить их утром. Так что на следующий день, едва узнав, что они уже встали, я отправился к ним с визитом.

Мои новые знакомые совершенно оправились и после скверной дороги, и после скверного ужина; один лишь г-н Кёффорд, всю ночь просидевший над своими картами и путеводителями, выглядел еще более уставшим, чем накануне.

Что за странный человек был наш камергер! Строгий, как этикет, точный, как часы, размеренный, как романс. Перед отъездом из Копенгагена он прочитал все, что путешественники написали о Швейцарии, изучил все карты двадцати двух кантонов и в итоге наметил себе по дням маршрут по территории Гельветической республики, от которого не отклонился еще ни на час, ни на шаг.

Согласно этому маршруту, 28 сентября он должен был, перейдя через Гримзель, спуститься в Оберланд. Правда, в эти планы не входила гроза, помешавшая выполнению его замысла, который, как представлялось г-ну Кёффорду, было весьма несложно претворить в жизнь.

Однако настало уже 29 сентября, а мы по-прежнему находились в Вале, вместо того, чтобы находиться в Обер-ланде, и проводники утверждали, что после вчерашней грозы преодолим лишь перевал Гемми и потому следует отказаться от мысли перейти через Гримзель. Это известие, которое г-жа и г-н Брёнтон встретили с полнейшим равнодушием, до глубины души потрясло г-на Кёффорда.

Решив сделать все возможное, чтобы он вновь обрел бодрость духа, я сказал ему, что дорога через Гемми куда занимательнее перехода через Гримзель, а задержка, в конечном счете, составляет всего лишь один день.

— А вы полагаете, — с видом полного отчаяния заметил он мне, — что задержка на один день — это пустяк? Быть вынужденным перенести на понедельник то, что намеревался сделать в воскресенье, завести себя на одно время, а прозвонить в другое, словно испорченный будильник?

Госпожа Брёнтон, ее муж и я предприняли все, что было в наших силах, стараясь утешить бедного камергера, но он уподобился Рахили, оплакивающей своих детей. Что же касается его супруги, то она, зная характер мужа, не осмеливалась вставить ни слова.

Между тем г-н Кёффорд, видя, что другого выхода нет, решил претерпеть опоздание на сутки и перейти через

Гемми. Так что, когда я с ним прощался, он если уже и не смирился окончательно, то, по крайней мере, почти успокоился.

По возвращении в Париж я из письма нашего несчастного друга г-ну Брёнтону узнал, что он вернулся в Копенгаген не 30 декабря, как было запланировано, а лишь вечером 1 января, пропустив таким образом визит с новогодними поздравлениями к королю Дании, и чуть было не лишился своей должности.

Ну а поскольку мне, к счастью, не следовало наносить визита ни одному королю, то я, поцеловав на прощание руку дамам, отправился в путь, сопровождаемый Франческо.

Это был храбрый паренек и славный спутник, веселый и беззаботный, неизменно пребывавший в добром расположении духа и превосходивший силой любого городского подростка, пусть даже и старше его на пять лет, проворный, как ящерица, и быстрый, как серна.

Мы шли около двух часов, неизменно следуя вдоль обрывистого берега Роны, которая из реки становилась горным потоком, а из потока вскоре превратилась в ручей, но это был капризный своенравный ручей, уже у самых истоков предвещавший все внезапные повороты своего русла, как детские шалости ребенка предвещают пылкие страсти мужчины.

Наконец, за очередным поворотом тропы перед нами предстал, закрыв собой все пространство между горами Гримзель и Фурка, великолепный ледяной исполин: его голова покоилась на горе, ноги свисали в долину, а с его боков стекали, словно пот, три ручейка, чуть ниже сливающиеся воедино и после этого получающие имя Рона: река не утратит его вплоть до той минуты, когда она низвергнет свои воды в море, разделившись на четыре рукава, из которых самый маленький имеет в ширину около льё.

Я перепрыгнул через эти три ручья, самый широкий из которых насчитывал менее двенадцати футов от одного берега до другого. После того как был совершен этот подвиг, мы начали восхождение на гору Фурка.

Это одна из самых голых и самых унылых гор во всей Швейцарии. Местные жители объясняют отсутствие всякой жизни на ней тем, что именно ее избрал Вечный Жид для перехода из Франции в Италию. Я уже рассказывал, что, согласно преданию, когда этот изгой впервые перешел через гору, она была покрыта нивами; во второй раз он обнаружил ее поросшей елями, а когда он переходил ее в третий раз, на ней лежал снежный покров.

Мы также нашли гору в этом третьем ее состоянии. Добравшись до ее вершины, я обратил внимание, что лежащий там снег местами был испещрен красными пятнами и напоминал огромный пятнистый ковер; подойдя ближе, я увидел, что эти пятна оставлены подземными источниками, выходящими на поверхность; мне подумалось, что в воде должно содержаться много железа, и я попробовал ее на вкус. Мои предположения оправдались: именно ржавчина придавала снегу тот красноватый оттенок, который так удивил меня вначале.

В то время как я изучал это природное явление, пытаясь найти ему объяснение, Франческо подошел ко мне и со смущенным видом попросил мою фляжку, которую он сегодня утром наполнил в Обергестельне, но не киршвассером, как ему было поручено, а вином. Я заметил эту оплошность уже в дороге и терялся в догадках, почему Франческо нарушил мои указания; но, поскольку заменой моему привычному напитку послужило превосходное итальянское красное вино, я не счел это нарушение моего приказа таким уж серьезным проступком.

Просьба Франческо дать ему мою фляжку заставила меня вспомнить об этом небольшом происшествии, о котором я уже успел забыть. Я решил было, что предпочесть красное итальянское вино альпийской вишневой настойке его заставляет необходимость придерживаться особого режима питания, и, собираясь поднести мою фляжку к губам, он хочет дать мне наглядное доказательство такого предпочтения. Поэтому я краем глаза, не подавая виду, следил за малейшими его действиями.