Четыре дня спустя я поехал в Женеву, чтобы сообщить господину де Соссюру, что мне удалось взобраться на Монблан; однако он уже знал об этом от англичан. Он тотчас прибыл в Шамони и попытался повторить вместе со мной это восхождение, но погода не позволила нам подняться выше горы Л а-Кот, и только на следующий год ему удалось осуществить этот смелый замысел.

— А доктор Паккар так и остался слепым? — спросил я.

— Ну да, как же, слепым! Он умер одиннадцать месяцев назад в возрасте семидесяти девяти лет и до самой смерти читал без очков. Вот только глаза у него всегда были чертовски красными.

— Это последствие вашего восхождения?

— О, нет, что вы!

— В чем же тогда причина?

— Старик закладывал за воротник…

Говоря это, Бальма опустошал уже третью бутылку.

Поскольку на следующий день нам предстояло пройти в оба конца не более шести или семи льё, я договорился с Пайо, что мы встретимся с ним завтра не ранее десяти часов утра; он появился, когда мы заканчивали завтракать; накануне, расставшись с нами, он какое-то время шел вместе с Бальма: тот, как выяснилось, пребывал в полном восторге от знакомства со мной и обещал вечером навестить меня.

На краю деревни Пайо отстал от нас, вступив в разговор с какой-то женщиной, попавшейся ему навстречу, а так как через сто шагов дорога разветвлялась, то мы, не зная, в какую сторону идти дальше, остановились; Пайо, заметив нашу растерянность, поспешно догнал нас и, извиняясь за свою задержку, сказал:

— Я разговаривал с Марией.

— А кто она такая, эта Мария?..

— Это единственная женщина на свете, побывавшая на вершине Монблана.

— Как! Эта женщина?

Я обернулся, желая лучше разглядеть ее.

— Да, вот эта бойкая особа; представьте себе, что в тысяча восемьсот одиннадцатом году жители Шамони сказали сами себе однажды утром:

«Черт возьми! Конечно, неплохо всякий раз водить иностранцев на вершину Монблана ради их удовольствия, но что, если мы хоть раз поднимемся туда, чтобы доставить удовольствие себе самим?»

Сказано — сделано: было условлено, что в следующее воскресенье, если погода будет благоприятной, все желающие участвовать в восхождении соберутся на площади. В назначенный час Жак Бальма, которого мы избрали своим командиром, нашел нас уже в сборе; всего нас было семеро, считая его самого. Наш отряд состоял из Виктора Терра, Мишеля Терра, Мари Фрассерана, Эдуара Бальма, Жака Бальма и меня. Мы уже собирались отправиться в путь, как вдруг с полнейшим удивлением увидели, что на площадь пришли две женщины, пожелавшие подняться на Монблан вместе с нами; одна из них, Эфро-зина Дюкрок, была кормящей матерью семимесячного младенца, и Бальма категорически отказался взять ее с нами; вторая, та, которую вы только что видели, тогда не была еще замужем, и звали ее Мария Паради. Жак Бальма подошел к ней, взял ее за руки и, глядя ей прямо в глаза, сказал:

«Так что, дитя мое, вы и в самом деле решились?»

«Да».

«Но нам не нужны плаксы, вы это понимаете?»

«Я буду смеяться всю дорогу».

«Так много я от вас не требую, ибо даже я, старый опытный волк, исходивший горы вдоль и поперек, не отважился бы дать такое обещание: я всего лишь прошу вас быть отважной и сохранять присутствие духа; если вы почувствуете, что силы покидают вас, скажите мне об этом, и ручаюсь, вы продолжите путь вместе с остальными, даже если мне придется нести вас на себе. Договорились?»

«По рукам», — ответила Мария, ударив его по ладони.

Как только соглашение было достигнуто, мы отправились в путь.

Вечером, как это было принято, наша группа остановилась на ночлег у Ле-Гран-Мюле; у девушек сон беспокойный, и если бы Марии вдруг что-то приснилось ночью, то она могла бы скатиться в расселину, о которой вам говорил Бальма; поэтому мы поместили Марию посередине, а сами легли с боков, укрыв ее теплой одеждой и одеялами, так что ночь она провела довольно сносно.

На следующий день, едва стало светать, мы уже были на ногах: все встряхнулись, согрели своим дыханием пальцы и тронулись в путь. Вскоре мы добрались до крутого склона и оказались возле своего рода стены высотой примерно в тысячу двести — тысячу пятьсот футов. Думаю, достаточно будет объяснить вам, как мы на него вскарабкались, чтобы вы убедились, что я нисколько не преувеличиваю, назвав этот склон стеной. Жак Бальма, поднимавшийся первым, не мог нагнуться настолько, чтобы подать руку тому, кто шел вторым; тогда он протянул ему ногу, а сам ухватился за свою палку, вбитую в лед, и держался за нее до тех пор, пока шедший следом, цепляясь за его ногу, не дотянулся до этой палки; Бальма тотчас взял у него из рук еще одну палку, забил ее выше, и они вновь повторили этот маневр; только на этот раз к ним присоединился третий из нас, цеплявшийся за ногу второго. По мере того как Бальма поднимался все выше, эта цепочка росла и росла, пока все мы не оказались на стене, прилепившись к ее ледяной поверхности, словно вереница муравьев к стене сада.

— А Мария, — не удержался я, — кому же она протягивала ногу?

— О! Мария поднималась последней, — пояснил Пайо. — Впрочем, никто из нас и не думал тогда ни о чем непристойном. У всех на уме было только одно: если первая палка сломается, то мы все рухнем вниз, и, чем выше мы забирались, тем наши опасения становились все сильнее, однако, в конце концов, все обошлось благополучно, и даже Мария справилась с подъемом; но наверху — то ли от усталости, то ли дал себя знать пережитой страх — она почувствовала, что ноги отказываются ей повиноваться;

тогда она, смеясь, подошла к Бальма и совсем тихо, так, чтобы остальные не слышали, сказала:

«Жак, идите медленнее, я задыхаюсь. Сделайте вид, будто это вы устали».

Бальма замедлил шаг; Мария воспользовалась этим и принялась есть пригоршнями снег; напрасно мы ей твердили, что это не принесет никакого облегчения и вредно для желудка, — ей казалось, что мы говорим чушь; однако минут через десять ее стало тошнить; заметив это, Бальма понял, что не время щадить ее самолюбие. Он подозвал еще одного нашего товарища, и они подхватили ее под руки, помогая ей идти. В эту минуту Виктор Терра сел на землю, заявив, что у него нет больше сил и что он отказывается идти дальше; тогда Бальма знаком велел мне взять Марию под руку, сменив его, и, подойдя к Терра, уже начинавшему засыпать, резко тряхнул его за плечо.

«Что вам надо?» — спросил Терра.

«Я хочу, чтобы ты шел дальше».

«А я хочу остаться здесь, я сам волен решать, что мне делать».

«А вот в этом ты ошибаешься».

«Сделайте милость, объясните, почему?»

«Да потому что нас ушло семеро, потому что все знают, что нас ушло семеро, и, когда мы появимся на Большом плато, где нас можно увидеть из Шамони, люди в деревне разглядят, что нас осталось всего шестеро; они решат, что с одним из нас случилось несчастье, а поскольку они не будут знать, с кем именно, то в отчаяние будут повергнуты все семь семей».

«Вы правы, папаша Бальма», — ответил Терра.

И он поднялся на ноги.

Эти двое отставших сумели догнать нас лишь на самой вершине Монблана; Мария почти совсем лишилась сил, однако наверху она немного пришла в себя и обвела глазами бескрайний горизонт, открывшийся перед нами; мы в шутку сказали, что даем ей в приданое столько земли, сколько она сможет охватить глазами. А Бальма добавил:

«А теперь, раз у нее есть приданое, надо ее выдать замуж. Ну и кто же тот храбрец, кто женится на ней здесь?»

Черт возьми! Среди нас не было хвастливых удальцов, так что никто не выставил свою кандидатуру, за исключением Мишеля Терра, и то он попросил полчаса на передышку.

Однако мы могли оставаться там не более десяти минут, поэтому его предложение было неприемлемо, так что, когда мы вдоволь насмотрелись на расстилающийся перед нами пейзаж, Бальма произнес:

«Ну, ребята, все это, конечно, прекрасно, но пора трогаться в обратный путь».