ЛЮБУЯСЬ В ЭТИХ ГОРАХ ВЕЛИЧЕСТВЕННЫМИ ТВОРЕНИЯМИ ГОСПОДА,

УПАЛ В ТРЕЩИНУ ЛЕДЯНОГО МОРЯ 31 АВГУСТА 1821 ГОДА.

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЕГО ТЕЛО, ВЫТАЩЕННОЕ ИЗ ПРОПАСТИ СПУСТЯ 12 ДНЕЙ X. БУРГЕНЕНОМ ИЗ ГРИНДЕЛЬВАЛЬДА. РОДНЫЕ И ДРУЗЬЯ,

ОПЛАКИВАЯ ЕГО БЕЗВРЕМЕННУЮ КОНЧИНУ, ПОСТАВИЛИ ЕМУ ЭТОТ ПАМЯТНИК

Бургенен утверждал, что он спустился тогда на глубину семисот пятидесяти футов.

На следующий день, в восемь часов утра, мы тронулись в путь, намереваясь совершить восхождение, которое обещало стать труднее всех предпринятых нами ранее: в наши планы входило остановиться на ночлег в самой высокогорной гостинице Европы, расположенной на высоте восьми тысяч двадцати одного фута над уровнем моря, в пятистах семидесяти девяти футах над той отметкой, где находится горный приют Сен-Бернар, на последнем рубеже вечных снегов.

Фаульхорн — если и не самая высокая, то, по крайней мере, одна из самых высоких вершин горного хребта, отделяющего долины Туна, Интерлакена и Бриенца от долин Гриндельвальда и Розенлауи. Всего год или два назад один трактирщик, рассчитывая на любопытство путешественников, решил построить на плато, находящемся на самой вершине Фаульхорна, небольшую гостиницу, пригодную для жилья только в летний сезон. Едва наступает октябрь, трактирщик сворачивает дело и покидает свой дом, предварительно сняв с него двери и ставни, поскольку на следующий год он не будет иметь возможности поставить другие, и оставляя его на произвол небесных бурь, свирепствующих вокруг него до тех пор, пока не окажется поваленным последний его столб.

Хозяин гостиницы в долине услужливо позаботился заранее предупредить нас, что в тех высокогорных областях, куда мы направляемся, с кормом для скота дело обстоит крайне плохо, так что владелец горного приюта, вынужденный доставлять туда съестные припасы из Гриндель-вальда и Розенлауи, по понедельникам запасается провизией на всю неделю; эта мера, разумеется, не доставляет никаких неудобств путешественникам, приходящим в гостиницу во вторник, но те, кого, подобно нам, случай приводит туда в воскресенье, пребывают в сильнейшем беспокойстве на всем протяжении своего пути. Соответственно этот добрый самаритянин предложил, причем, по его словам, исключительно ради нашей пользы, вернуться на ночлег в его гостиницу, где нас будет ждать, в чем мы уже имели возможность убедиться сами, удобная кровать и хорошая еда. Мы поблагодарили трактирщика за совет, но заявили ему, что твердо намерены, если нам придется спуститься обратно в тот же день, идти прямо в Розенлауи и сберечь таким образом целый день пути. После этих слов наш гостеприимный хозяин в тот же миг утратил большую часть своего радушия, перед этим столь любезно проявляемое им по отношению к нам и в момент нашего ухода явно сменившееся полнейшим равнодушием, доказательством чего стал его категорический отказ продать мне жареную курицу, которую я пожелал взять на всякий случай себе в спутницы. В итоге мы отправились в путь, весьма озабоченные нашим туманным гастрономическим будущим.

Всю свою надежду я возлагал на ружье, висевшее у меня на плече, но всем известно, насколько мало шансов у того, кто путешествует по Швейцарии, добыть себе пропитание охотой: дичь здесь встречается весьма редко, и к тому же она держится вдали от оживленных дорог. Так что я удалился, насколько это было возможно, от дороги и, сопровождаемый проводником, принялся бить прикладом ружья по всем попадавшимся мне на пути кустам, надеясь потревожить хоть какую-нибудь дичь.

Время от времени проводник останавливался и задавал мне один и тот же вопрос:

— Вы слышите?

Я стал прислушиваться. И в самом деле, до моего слуха донеслось какое-то пронзительное посвистывание.

— Что это? — поинтересовался я.

— Это сурки, — ответил проводник. — А знаете, — добавил он, — сурки — это отменная дичь.

— Черт возьми! Вот бы мне подстрелить того, кто сейчас свистит.

— О! Вам это не удастся… А с них, как с кроликов, снимают шкуру, затем их насаживают на вертел, обмазывают свежим маслом или сметаной и сверху посыпают приправами — получается так вкусно, что, съев мясо и обсосав косточки, начинают облизывать себе пальцы.

— Скажите на милость, друг мой! Что ж, в таком случае я не прочь добыть одного.

— Это невозможно!.. А когда его хотят подать к столу холодным, тушку целиком опускают в котел, кладут соли, перца, пучок петрушки, а кое-кто добавляет немного вина. Так мясо тушится часа два, а затем его подают в соусе из масла, уксуса и горчицы. Если вам когда-нибудь доведется его отведать, вы вспомните мои слова: на вкус он бесподобен.

— Ну что ж, дружище, я постараюсь доставить себе это удовольствие уже сегодня вечером.

— Как бы не так! Все эти зверьки такие хитрецы: они отлично знают, что из них получается отменное жаркое и рагу, и потому не подпускают к себе близко. Их можно поймать только зимой; в это время раскапывают норы, в которых они спят, свернувшись клубочком, и находят их там дюжинами.

Поскольку в мои намерения не входило дожидаться зимы, чтобы отведать мяса сурка, я тотчас принялся за поиски той особи, которая издавала этот пронзительный свист; но, когда я приблизился к ней примерно на четыреста шагов, посвистывание прекратилось и зверек, вероятно, спрятался в нору, поскольку мне так и не удалось его разглядеть. Однако тотчас послышались звуки, издаваемые его собратом, и это возродило во мне прежние надежды, но, к моему разочарованию, они подобным же образом не оправдались, и так повторялось несколько раз; устав от пяти или шести бесплодных попыток подстрелить сурка, я был вынужден признать правоту слов моего проводника.

Смущенный и пристыженный, я выбирался обратно на дорогу, как вдруг какая-то незнакомая мне по виду птица выпорхнула у меня из-под ног. Я не был готов к этому, и она успела отлететь шагов на пятьдесят, прежде чем я выстрелил. Несмотря на разделявшее нас расстояние, мне удалось заметить, что мой выстрел задел ее; проводник подтвердил это, крикнув мне, что птица ранена. Но она полетела дальше, и я побежал следом за ней.

Только охотнику дано знать, по каким тропам приходится бегать, преследуя раненую дичь. Не думаю, что у читателя сложилось обо мне мнение как о неустрашимом горце, но теперь я стремительно мчался вниз по крутому, словно крыша, склону, поросшему кустарником, через который мне приходилось на бегу переступать, и усыпанному валунами, с которых я спрыгивал, увлекая за собой целое полчище камней, с трудом поспевавших за мной; при этом я совершенно не смотрел под ноги, не сводя взгляд с беспорядочных зигзагов, выписываемых на лету неведомой птицей, которую я преследовал. Наконец, она упала на другом берегу горного потока; разгоряченный погоней, я перепрыгнул через русло, даже не обратив внимания на его ширину, и схватил вожделенное жаркое. Это была великолепная белая куропатка.

С громким торжествующим криком я тут же показал свою добычу проводнику; он продолжал стоять на том месте, с какого я стрелял, и только тогда мне стало понятно, какое расстояние я преодолел. Полагаю, что я пробежал четверть льё менее, чем за пять минут.

Теперь мне предстояло вернуться на дорогу, а это было совсем нелегким делом по нескольким причинам, и первым препятствием на пути у меня оказался горный поток. Лишь приблизившись к нему, я увидел, что его ширина составляет от четырнадцати до пятнадцати футов; всего минуту назад я преодолел это расстояние одним прыжком, не глядя под ноги, но сейчас, когда я измерил его взглядом, оно показалось мне весьма внушительным. Дважды, собравшись с духом, я разбегался и дважды останавливался на берегу потока. Моя нерешительность рассмешила проводника. И тут я вспомнил Пайо, чье поведение в подобных обстоятельствах вызвало мой смех, и решил последовать его примеру, то есть подняться вверх по течению, чтобы найти подходящую переправу или, по крайней мере, такое место, где бы русло потока сужалось. Спустя четверть часа я заметил, что оно уводит меня в противоположную сторону от нужного мне направления и что я уже довольно далеко отклонился от дороги, по которой нам предстояло продолжить наш путь.