Я посмотрел в ту сторону, где должен был находиться проводник; поскольку какой-то пригорок скрыл его от меня, я воспользовался этим обстоятельством, взял еловую ветку и промерил ею дно потока; убедившись, что его глубина не превышает двух-трех футов, я отважно вошел в воду, переправился вброд и выбрался на противоположный берег, промокнув до пояса. Но на этом мои испытания не кончились: теперь мне предстояло подняться по склону горы.
Едва я приступил к подъему, как на вершине горы показался проводник; я крикнул ему, чтобы он принес мне мою палку, так как было очевидно, что без ее помощи мне невозможно будет добраться до цели; наверное, более гуманно было бы дать ему приказ бросить мне ее, но, помимо того, что она могла зацепиться за какое-нибудь препятствие, я не мог отказать себе в удовольствии отомстить обидчику за тот взрыв смеха, который еще звучал в моих ушах и который я не собирался ему прощать, чувствуя, как струйки холодной воды стекают по моим ногам.
Виллер повиновался с той услужливой предупредительностью, какая лежит в основе характера этих славных людей; он тут же спустился ко мне и стал помогать с присущей ему сноровкой, то подтягивая меня за палку, то поддерживая сзади за плечи, благодаря чему мне удалось проделать примерно за три четверти часа тот путь, который я пробежал перед этим за пять минут.
Между тем мы поднимались все выше и выше, и нам стали попадаться большие сугробы снега, которые жаркое летнее солнце не смогло растопить; холодный ветер налетал порывами всякий раз, когда ему удавалось найти проход между гор; при любых других обстоятельствах я вряд ли обратил бы на это внимание, но недавнее купание сделало меня весьма чувствительным к непогоде. Так что, оказавшись на берегу небольшого озера, расположенного на высоте семи тысяч футов над уровнем моря, я уже слегка дрожал от холода, а когда мы поднялись на тысячу сто двадцать один фут выше, то есть на вершину Фаульхорна, меня уже сильно трясло.
И потому, не обращая ни малейшего внимания на пейзаж, ради которого и было совершено это восхождение, я поспешил под защиту стен приюта, напоминавшего небольшой деревянный сарай. Поскольку я ощущал довольно сильные внутренние боли и меня совсем не прельщала возможность подхватить какое-нибудь воспаление пусть даже под крышей самого высокогорной гостиницы Европы, я потребовал, чтобы в очаге развели жаркий огонь; хозяин спросил, сколько фунтов дров мне понадобится.
— Черт возьми, дружище, дайте мне вязанку: вес не имеет значения. Я слишком замерз, чтобы согреться одной унцией.
Хозяин принес мне несколько поленьев и взвесил их на безмене: стрелка показала десять фунтов.
— Вот это на тридцать франков, — сказал он.
Естественно, что человеку, рожденному в краю лесов,
где дрова продают по двенадцать франков за повозку, такая цена должна была показаться несколько дороговатой, так что моя гримаса была весьма многозначительной.
— Черт возьми! — воскликнул хозяин, от которого, видимо, не ускользнул ее подлинный смысл. — Ведь, чтобы доставить сюда дрова, сударь, человеку приходится нести их четыре-пять льё на собственной спине, поэтому жизнь у нас тут не из дешевых, на кухне не обойтись без дров…
Оборот последней фразы и недомолвка, прозвучавшая в конце, не предвещали мне ничего хорошего в отношении общего счета за гостиницу; но в любом случае мое жаркое уже обошлось мне в тридцать франков за дрова, которые я собирался сжечь, чтобы согреться, и я с вызовом предложил хозяину выставить мне тем же манером счет за весь ужин; разумеется, это предложение я сделал мысленно, ибо он произвел на меня впечатление человека, который принял бы его без малейших колебаний, произнеси я его вслух.
Распорядившись поделить мою вязанку на три части, я закрылся вместе с ней в комнате, подбросил в очаг дров примерно на десять франков, достал из походного мешка смену белья, суконные брюки и редингот на меху и переоделся сообразно местному климату.
Едва я закончил свой туалет, как в дверь постучал Вил-лер: он пришел сказать мне, чтобы я поторопился, если у меня есть желание увидеть панораму окружающих гор во всей ее шири. Надвигалась гроза, и тучи обещали в скором времени полностью затянуть небо, скрыв от нас тот величественный вид, ради которого мы совершили это восхождение. Я поспешно вышел наружу.
Мы поднялись на небольшую скалу высотой футов в пятнадцать, к склону которой прилепилась гостиница, и оказались на самой высокой точке Фаульхорна.
К северу от нас тянулась с востока на запад непрерывная цепь ледников, которую мы видели начиная с Берна, и, хотя нас отделяло от нее сейчас четыре или пять льё, возникало впечатление, будто она закрывала собой горизонт всего в нескольких шагах от того места, где мы стояли. Казалось, что все эти гиганты, чьи вершины до самых плеч были покрыты вечными снегами, олицетворяли собой вечность и, взявшись за руки, заключили в свои объятия весь мир; некоторые из них, такие, как Веттерхорн, Финстераархорн, Юнгфрау и Блюмлизальп, выделявшиеся своей мощью на фоне собратьев, на целую голову возвышались над этим патриархальным семейством белоголовых старцев и время от времени давали нам возможность полюбоваться шумным зрелищем лавины: отделившись от их чела, она катилась вниз по их плечам, подобно снежному каскаду, и скользила среди скал, образующих их броню, словно огромная змея, серебристая чешуя которой переливается на солнце. Название каждого из этих пиков не случайно: они обязаны им либо своей форме, как
Шрекхорн ("Усеченный пик"), либо, как Блюмлизальп ("Цветочная гора"), какому-нибудь преданию, известному местным жителям.
К югу пейзаж был совершенно иным: в трех шагах от того места, где мы стояли, гора была расколота вследствие какого-то природного катаклизма, и в образовавшейся щели между двумя отвесными стенами была полностью видна раскинувшаяся в шести тысячах пятистах футах под нами долина Интерлакен с ее селениями и двумя озерами, которые казались двумя огромными зеркалами в зеленом обрамлении, помещенными здесь для того, чтобы Господь мог смотреться в них с небес. Позади нее, вдали, на фоне голубого горизонта, темной массой выделялись горы Пилат и Риги, высившиеся по обе стороны от Люцерна, словно великаны из сказок "Тысячи и одной ночи", стоящие на страже какого-то сказочного города; у их подножия причудливо извивалось озеро Четырех кантонов, а за ними, так далеко, как только простирался взгляд, сверкало Цугское озеро, поверхность которого словно касалась неба, сливаясь с ним своей голубизной.
Виллер тронул меня за плечо; повернув голову и взглянув в ту сторону, куда указывал его палец, я понял, что мне предстоит увидеть самое впечатляющее после морской бури зрелище природы, а именно, бурю в горах.
Одна из туч, предвещавших грозу, сошла с вершины Веттерхорна, другая — со склонов Юнгфрау, и теперь они бесшумно сближались, черные и грозные, напоминая собой две идущие в атаку вражеские армии, намеренные открыть огонь лишь на расстоянии смертельного выстрела. И хотя они двигались с невероятной скоростью, в воздухе не ощущалось ни единого дуновения ветра, так что казалось, будто их влечет друг к другу сила взаимного притяжения; в природе воцарилась полная тишина, которую ни зверь, ни птица не нарушали своим криком, и все живое, замерев в молчании, ждало надвигавшуюся бурю.
Вспышка молнии, сопровождавшаяся страшными раскатами грома, которые многократным эхо отдались во всех ледниках, дала знать, что тучи столкнулись и сражение началось; этот электрический разряд, казалось, вернул к жизни все сущее, и мир внезапно очнулся в приступе страха. Сильный порыв теплого ветра пронесся у нас над головой, раскачивая за неимением деревьев большой деревянный крест, плохо укрепленный в земле; собаки наших проводников завыли, а три серны, внезапно выскочившие из какого-то укрытия, прыжками помчались по соседнему склону; пуля, которую я послал им вслед, взрыхлила снег всего в нескольких футах от их копыт, но не произвела на животных никакого впечатления: они даже не повернули головы на звук выстрела, до такой степени был велик их страх перед ураганом.
