«К вам, сюда?»
«Да, сюда».
«Со мной?»
«Нет, одна».
«Этого никогда не будет».
«Не ручайтесь за нее».
«Она не согласится».
«Вполне возможно. Возвращайтесь в замок и посоветуйтесь с ней. Я даю вам три дня сроку».
Он на мгновение задумался и бросился вон из комнаты.
На третий день Жозеф доложил мне, что женщина, лицо которой закрыто вуалью, хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Я велел впустить ее: это была Каролина. Я указал ей на кресло, она села, а сам я остался стоять перед ней.
«Как видите, сударь, — сказала она, — я пришла».
«С вашей стороны было бы весьма неблагоразумно поступить иначе».
«Я пришла, полагаясь на вашу деликатность».
«В этом отношении вы ошибаетесь, сударыня».
«Так вы не вернете мне эти злосчастные письма?»
«Верну, но при одном условии…»
«Каком?»
«О, вы прекрасно это понимаете».
Откинувшись назад в порыве отчаяния, она спрятала голову в складках занавески на моем окне: по моему тону ей стало понятно, что я буду неумолим.
«Послушайте, сударыня, — продолжал я, — мы вели с вами странную игру: кто кого перехитрит, кто кого проведет; я эту партию выиграл, сумейте же примириться с проигрышем».
Она зарыдала, ломая руки.
«Ваше отчаяние и ваши слезы ни к чему, сударыня; вы взялись иссушить мое сердце и преуспели в этом».
«А если я поклянусь перед алтарем, — спросила она, — что никогда больше не увижу Эмманюэля?»
«Разве вы не клялись перед алтарем хранить верность генералу?»
«Неужели вы не хотите ничего, ничего другого за эти письма?.. И вас ничто не удовлетворит, ни золото, ни кровь?!.. Скажите…»
«Ничто!»
Она отбросила занавеску, скрывавшую ее лицо, и взглянула на меня. Это бледное лицо с блестящими от гнева глазами под короной растрепанных волос было прекрасно на фоне красной драпировки.
«О, — процедила она сквозь стиснутые зубы. — О сударь, ваше поведение ужасно!»
«А что вы скажете о своем поведении, сударыня?.. Я потратил год на то, чтобы побороть свою любовь, и добился этого. Я вернулся во Францию, преисполненный чувством глубокого уважения к вам. Я больше не вспоминал о своих прошлых муках и ничего иного не хотел, как обрести другую любовь. Но тут я встречаю вас: теперь уже не я, а вы идете мне навстречу! Вы ворошите пепел моего сердца, вы раздуваете погасший было костер. А когда он снова разгорается, когда вы убеждаетесь в этом по звуку моего голоса, по моим глазам, по всему… вы решаете воспользоваться моей любовью и заставить ее служить вам… Как? А очень просто — я должен привести в ваши объятия человека, которого вы любите, и спрятать за моей спиной ваши преступные поцелуи. И я в своей слепоте сделал все это! Но и вы были слепы, вы не подумали, что стоит мне сорвать с вас маску, и весь свет увидит вас!.. А теперь вам решать, сударыня, поступлю ли я так».
«Но, сударь, я ведь не люблю вас!»
«Я прошу вас не о любви…»
«Но, подумайте, это же насилие».
«Называйте это как хотите!..»
«О, вы не такой жестокий, каким притворяетесь. Вы сжалитесь над женщиной, которая умоляет вас на коленях!»
Она бросилась к моим ногам.
«А вы пожалели меня, когда я на коленях молил вас?»
«Но ведь я женщина, а вы мужчина…»
«Разве я меньше страдал тогда?»
«Умоляю вас, сударь, верните мне эти письма, ради Бога…»
«Я уже не верю в Бога…»
«Во имя вашей прошлой любви ко мне».
«Она угасла».
«Во имя того, что вам дороже всего на свете».
«Я никого и ничего больше не люблю».
«Хорошо, делайте с этими письмами что хотите, — сказала она, вставая, — но тому, что вы требуете, не бывать».
И она выбежала из комнаты.
«У вас есть время до завтрашнего дня, сударыня! — крикнул я ей с порога. — Я жду ровно до десяти часов, в пять минут одиннадцатого будет слишком поздно».
На следующий день, в половине десятого, Каролина вошла в мою спальню и приблизилась к кровати.
«Я здесь», — сказала она.
«И что же?»
«Делайте со мной что хотите, сударь».
Четверть часа спустя я встал, подошел к секретеру и, взяв одно письмо из ящика, где хранилась вся ее переписка, отдал его Каролине.
«Как? — спросила она, бледнея. — Только одно письмо?..»
«Остальные вам будут вручены таким же образом, сударыня. Когда вы захотите взять еще одно письмо, вы придете за ним…»
— И она пришла?! — вскричал я, прерывая монаха.
— Да, она приходила два дня подряд…
— А на третий?
— Отравилась угарным газом вместе с Эмманюэлем.
XVI
АВЕНТИКУМ
Следующим утром, едва рассвело, мы направились к часовне святого Бруно, стоящей в полульё от монастыря Ла-Гранд-Шартрёз, на вершине остроконечного утеса; она заслуживает внимание лишь благодаря живописному виду, который открывается оттуда на окрестности, и своему необычному местоположению. Ее внутренние стены расписаны скверными фресками с изображением шести генералов ордена, а снаружи, над входом, высечена надпись, последние строки которой кажутся мне совершенно непонятными; эту надпись я в точности привожу ниже:
SACELLUM SANCTI BRUNONIS[43]
HIC EST LOCUS IN QUO GRATIANOPOLITANUS ЕР I SCOPUS VIDITDEUM
SIBIDIGNUM CONSTRUENTEM HABITACULUM.[44]
На обратном пути мы заглянули в небольшую пещеру, где бьют два расположенных рядом родника: в первом вода почти горячая, а во втором — ледяная.
Окружающий нас ландшафт был величествен и суров; остановившись полюбоваться одной из таких живописных картин, я заметил своему спутнику, что эта местность словно нарочно создана природой, чтобы какой-нибудь художник, ничего в ней не меняя, сделал восхитительную пейзажную зарисовку. Наш проводник рассмеялся.
В моих словах не было ничего смешного, да и обращены они были отнюдь не к нему, поэтому я обернулся, желая выяснить причину такого веселья.
— О! — сказал он. — Ваше замечание напомнило мне об одном забавном происшествии.
— Случившемся где-то поблизости?
— На этом самом месте.
— Вы нам расскажете?
— Разумеется, ведь в этом нет никакой тайны: эта история приключилась с одним пейзажистом из Гренобля, приехавшим сюда писать с натуры. Однако талантливый был малый, скажу я вам! Это место ему приглянулось, и он установил здесь небольшой шалаш, забавный донельзя: представьте себе наглухо закрытую палатку с одним лишь отверстием наверху; он установил там какое-то устройство, перекрывавшее отверстие так, что дневной свет попадал внутрь только через зеркала, и уж не знаю, как это выходило, но все окрестности на расстоянии пятисот шагов отражались там в уменьшенном виде на листе бумаги; он называл это камерой, камерой…
— … обскурой?
— Да, так. Очутившись внутри этого шалаша, вы уже больше не видели ни неба, ни земли, перед глазами у вас был только окрестный пейзаж, представленный в мельчайших подробностях на листе бумаги. Деревья, камни, водопад — там отражалось все, да так четко, что в безветренную погоду я мог бы рисовать эти деревья не хуже, чем он, вот так-то. И вот однажды, когда он усердно трудился внутри своего шалаша, ему вдруг бросилась в глаза какая-то движущуяся точка в углу пейзажа. «Отлично, — сказал он, — это оживит картину». А так как ему хотелось нарисовать то, что двигалось, он стал вглядываться в это место, вглядываться, а потом принялся тереть глаза, словно не доверяя собственному зрению. Знаете, что это двигалось в углу пейзажа?
— Нет, конечно.
— Так вот, это был медведь, размером, правда, всего лишь с лесной орешек, так как дьявольское зеркало все уменьшало, но, тем не менее, за стенами шалаша он имел весьма внушительный вид. Медведь направлялся в сторону шалаша, и, по мере того, как он приближался, его изображение на бумаге становилась все больше и больше и в какой-то момент уже достигло величины грецкого ореха. И тут, Бог мой, художника обуял страх, он бросил картину, палитру с красками и кисти, помчался со всех ног в монастырь и прибежал туда полумертвым от пережитого ужаса. С тех пор он неоднократно возвращался сюда, но больше ни разу не решался отойти от жилья дальше, чем на пятьсот шагов, и вдобавок, прежде чем начать писать, он теперь всегда внимательно всматривается во все уголки своего рисунка, желая удостовериться, что там нет никакого зверя.
