В пять часов утра нам предстояло выехать из Интерлакена в небольшой коляске, возница которой взялся доставить нас в Кандерштег; далее дорога становилась непроезжей для колясок, и, как у нас уже вошло в обычай, половину пути нам предстояло проделать пешком, а поскольку в этот день мы собирались преодолеть в общей сложности четырнадцать льё, чтобы посетить термальные источники в Луэше, и к тому же в конце пути нас ожидал переход через одну из самых сложных и суровых вершин Альп, то на этом отрезке нашего пути не стоило пренебрегать возможностью дать ногам передышку в семь льё. Так что мы были по-военному точны. В шесть часов мы въехали в долину реки Кандер, и на протяжении трех или четырех льё следовали вдоль берега реки, поднимаясь по ее течению; наконец, в половине одиннадцатого мы сели за неплохо сервированный стол в гостинице Кандерште-га, чтобы набраться сил для предстоящего восхождения, в одиннадцать расплатились с возницей и спустя десять минут шагали к цели, сопровождаемые нашим славным Виллером, который должен был покинуть нас лишь в Луэше.

На протяжении полутора льё мы шли по довольно пологой дороге вдоль подножия горы Блюмлизальп, этой громадной сестры Юнгфрау, получившей теперь взамен своего названия "Цветочная гора" более выразительное, а главное, более соответствующее ее внешнему виду имя Вильди-Фрау ("Дикарка"). Но, находясь так близко к Вильди-Фрау, я думал вовсе не о связанном с ней предании, развязка которого состоит в материнском проклятье, а совсем о другой легенде и о другом проклятье, куда более страшном, послужившем Вернеру основой для его драмы "Двадцать четвертое февраля". Гостиница, куда нам предстояло прийти через час, была постоялым двором Шваррбах.

Знакомы ли вы с этой современной драмой, в которую Вернер первым перенес роковую предопределенность античных трагедий? Знакомы ли вы с этой крестьянской семьей, которую Божья кара преследует с такой неотвратимостью, словно это королевская фамилия; с этими пастуха-ми-Атридами, которые на протяжении трех поколений в предопределенный день и час мстят друг другу: сыновья — отцам, а отцы — сыновьям за преступления, совершенные сыновьями и отцами? Знакомы ли вы с этой драмой, которую надо читать в полночь, во время грозы, при дрожащем свете затухающего ночника, если вы, не ведавшие прежде, что такое страх, впервые хотите ощутить, как по вашим жилам струится холодный ужас? Короче, знакомы ли вы с этой драмой, которую Вернер, возможно, даже не осмелившись взглянуть на игру актеров, отдал на театральные подмостки не ради того, чтобы прославиться, а чтобы избавиться от навязчивой, пожиравшей его мозг идеи, которая, пока он не дал ей возможность выйти наружу, непрестанно терзала его, словно орел — Прометея?

Послушайте, что сам Вернер написал в прологе к этой драме, обращаясь к сыновьям и дочерям Германии.

"После того как я, пробужденный к жизни истинным вероисповеданием, покаялся перед моим народом в своих заблуждениях[78] и прегрешениях по отношению к нему, у меня есть также желание отречься от этой поэмы ужаса, которая, пока я не произнес ее вслух, застилала, словно грозовая туча, мой омраченный разум и, когда я декламировал ее, отдавалась в моих ушах, подобно пронзительному крику совы… отречься от этой поэмы, сотканной в ночи и напоминающей звучание хрипов умирающего, которые, при всей их слабости, внушают такой ужас, что он пробирает до мозга костей".

А теперь, есть у вас желание узнать, о чем эта поэма? Я расскажу вам ее содержание в нескольких словах.

На одной из самых высоких и самых диких вершин Альп живет вместе с отцом молодой крестьянин; когда молодой Кунц начинает ощущать потребность иметь спутницу жизни, он, несмотря на недовольство старика-отца, берет в жены Труду, дочь пастора, прожившего жизнь в кантоне Берн и оставившего после своей смерти лишь старые книги, длинные проповеди и красавицу-дочь.

Старый Кунц с досадой видит, как в дом, где он был хозяином, входит новая хозяйка, и между свекром и снохой то и дело вспыхивают семейные ссоры, из-за которых муж, оскорбленный в лице своей супруги, с каждым днем все больше ожесточается сердцем против собственного отца.

Однажды вечером, это было 24 февраля, он вернулся радостным с праздника в Луэше. С веселым лицом, с песней на устах он входит в дом и видит там бранящегося старика Кунца и заплаканную Труду. Несчастье караулило у двери, порог которой он переступил.

И великая радость, царившая в сердце молодого Кунца, сменилась сильнейшим гневом. Однако из уважения к старику он не позволил себе никаких возражений; пот стекал по его лбу, кровь кипела у него в жилах, он кусал свои стиснутые кулаки и все же молчал. А старый Кунц бесновался все сильнее.

И тогда сын, пристально глядя на отца, засмеялся тем горьким и судорожным смехом, который присущ осужденному на вечное проклятие, и снял со стены косу.

— Скоро трава вырастет, — сказал он. — Надо наточить косу. Дорогой отец может браниться и дальше, а я стану вторить ему своим пением.

И, принявшись ножом точить косу, он запел прелестную альпийскую песенку, трогательную и незатейливую, как те цветы, что распускаются у подножия ледников:

На пастушьей шляпе Горные цветочки,

Яркие узоры На льняной сорочке.[79]

Все это время старик, кипя от ярости, угрожал и топал ногами. Сын продолжал петь. И тогда отец, вне себя от злости, бросил в лицо женщины одно из тех тяжких оскорблений, которые пятном ложатся на честь мужа. Молодой Кунц побледнел и в бешенстве встал, дрожа от гнева. Нож, проклятый нож, которым он точил косу, вырвался у него из рук и, направляемый, без сомнения, демоном смерти, вонзился в старика. Старик упал, затем приподнялся, чтобы проклясть отцеубийцу, и вновь упал — на этот раз замертво.

В эту минуту несчастье вошло в хижину молодого крестьянина и поселилось там, словно надоедливый гость, которого невозможно выгнать из дома. Тем не менее Кунц и Труда продолжали любить друг друга, но той суровой, печальной, угрюмой любовью, которая обагрена кровью. Спустя полгода молодая женщина родила ребенка. Последние слова умирающего поразили дитя в чреве матери: словно Каин, новорожденный носил на теле роковую отметину — на его левой руке виднелся отпечаток окровавленного ножа.

Спустя некоторое время ферма Кунца сгорела, в его стадах начался падеж скота, а вершина Риндерхорна обрушилась, будто ее сдвинула с места карающая десница; сошедшая снежная лавина накрыла землю на протяжении двух льё, и под слоем снега оказались погребены самые плодородные пашни и самые лучшие пастбища, принадлежавшие отцеубийце. Кунц, не имея больше ни амбара, ни земли, из фермера, кем он был, превратился в хозяина постоялого двора. Спустя пять лет после рождения первенца Труда родила дочь. Девочка была хороша собой, на ее теле не было никакого знака проклятия, и супруги сочли, что Господь даровал им свое прощение.

Однажды вечером, это было 24 февраля, дети вместе играли на пороге дома ножом, убившим их деда; девочке к этому времени исполнилось два года, а мальчику — семь лет. Их мать только что перерезала горло курице, и маленький мальчик, проявляя ту тягу к крови, какая присуща маленьким детям, у которых воспитание пока еще не заглушило подобные чувства, наблюдал за этими действиями.

— Пойдем, — сказал он сестре, — мы будем играть вместе: я буду поваром, а ты курицей.

Взяв проклятый нож, мальчик завел сестру за дверь постоялого двора. Несколько минут спустя мать услышала крик и прибежала к детям, но было уже поздно: девочка лежала вся в крови, брат перерезал ей горло. И тогда Кунц проклял своего сына, как старик-отец проклял его самого.

Ребенок убежал из дома, и никто не знал, что с ним стало.

С этого дня дела в хижине Кунца и Труды пошли еще хуже. Рыба в озере вымерла; поля больше не давали урожая; снег, обычно таявший от летней жары, на этот раз, будто вечным саваном, покрыл землю; путешественники, дававшие несчастному хозяину постоялого двора возможность прокормиться, стали заходить все реже и реже, потому что добраться до его жилища становилось все труднее с каждым днем. И Кунц был вынужден продать последнее, что у него оставалось, — свою хижину, хотя он продолжал жить в ней, внося арендную плату ее новому владельцу; вырученных от продажи денег хватило на несколько лет, а затем наступил день, когда он обнищал настолько, что не смог собрать необходимой суммы, чтобы заплатить за эти жалкие стены, доски в которых постепенно разошлись от ветра и снега, словно стихия стремилась обрушиться на голову отцеубийцы.