Госпожа Кёффорд, остававшаяся безмолвной свидетельницей нашей дуэли, пока мы вели сражение на сугубо национальной почве, и наконец, осознавшая, что наша беседа затронула общечеловеческую тему, сделала легкое усилие, вызвавшее у нее румянец на щеках, и вставила несколько слов в наш диалог: она бедняжка, тоже имела нервы, но то были нервы жительницы севера. Это дало мне возможность высказать весьма тонкое и весьма глубокомысленное соображение о том, что манера человека воспринимать ощущения зависит от того, на какой географической широте он обитает, и в течение нескольких минут я ясно дал понять обеим дамам, что меня весьма интересуют особенности человеческого восприятия.

Чем дольше длилась наша беседа, тем в большем замешательстве пребывала моя соотечественница относительно рода моих занятий. Я был слишком светским человеком, чтобы быть только артистом, и обладал слишком артистической натурой, чтобы быть только светским человеком; я разговаривал слишком тихо для биржевого маклера, слишком громко для врача и давал возможность высказаться моей собеседнице, а это доказывало, что я не был адвокатом.

В эту минуту в комнату вошел г-н Брёнтон; на его лице застыла комичная гримаса, которая должна была свидетельствовать об испытанном им сильнейшем потрясении. Он подошел прямо к г-ну Кёффорду, по-прежнему погруженному в свои путеводители и справочники, и заговорил с ним нарочито серьезным тоном:

— Мой бедный друг!..

— Что случилось? — спросил камергер, повернувшись к нему всем телом.

— Читали ли вы в вашем путеводителе Эбеля, — продолжал г-н Брёнтон, — что жители Обергестельна — людоеды?

— Нет, — ответил камергер, — но я сейчас проверю, так ли это.

И он тут же принялся листать свою книгу, дошел до статьи "Обергестельн" и прочел вслух:

"Обергестельн — предпоследнее селение Верхнего Вале, расположенное у подножия горы Гримзель, на высоте четырех тысяч ста футов над уровнем моря; в этом селении все дома черного цвета, что объясняется воздействием солнечного света на смолу, содержащуюся в лиственнице, из древесины которой они построены. Разливы Роны летом часто приводят там к наводнениям".

— Не знаю, что вы имели в виду, — строго произнес г-н Кёффорд, оторвав взгляд от книги, — но, как видите, здесь нет ни слова о человеческом мясе.

— Ну что ж, мой друг, я уже давно твержу вам, что ваши составители путеводителей — круглые невежды.

— Что же заставило вас так думать?

— Спуститесь в кухню и снимите крышку с котла, кипящего на огне, а после, вернувшись к нам, скажите, что вы увидели.

Камергер, предчувствуя, что у него появится возможность внести в свой дневник рассказ о каком-то необычайном факте, не заставил себя просить дважды. Он встал и прошел в кухню. Госпожа Брёнтон и я с трудом сдерживали смех; лицо ее супруга по-прежнему хранило то печальное выражение, какое так искусно умеют придавать своим чертам любители розыгрышей. Что касается г-жи Кёффорд, то она вновь погрузилась в свои мечты и, скорее лежа, чем сидя в кресле, рассеянным взглядом следила за причудливой формой облаками, напоминавшими ей о родине.

Тем временем вернулся г-н Кёффорд; он был бледен и вытирал со лба пот.

— Ну что там в котле?

— Ребенок!.. — произнес г-н Кёффорд, тяжело опускаясь на стул.

— Бедный маленький ангелочек, — произнесла г-жа Кёффорд, которая слушала, не слыша, или, скорее, слышала, не понимая, и перед которой, вероятно, в ее грезах предстал некий херувим с белыми крыльями и золотым нимбом.

Когда рассчитываешь отведать тушеную баранью ногу или телячью голову и в ожидании их в течение часа заглушаешь позывы голодного желудка, вдыхая пар, идущий из котла, а тебе после всего этого говорят, что в котле нет ничего, кроме ребенка, то этот ребенок, будь он даже ангелом, как назвала его г-жа Кёффорд, покажется чересчур скверной заменой, чтобы против нее не взбунтовался ваш аппетит. Поэтому я уже собирался выскочить из комнаты, но г-н Брёнтон, удержав меня за руку, сказал:

— Не стоит ходить на кухню, если вы хотите в этом удостовериться: вам все подадут на стол.

И в самом деле, вскоре вошла служанка; она несла на продолговатом блюде нечто, лежащее на подстилке из пряных трав и имеющее невероятное сходство с новорожденным ребенком, с которого сняли кожу и сварили в бульоне.

Наши дамы, вскрикнув, отвернулись. Господин Кёффорд, встав со стула, с замиранием сердца приблизился к столу и, внимательно посмотрев на принесенное блюдо, с тяжелым вздохом произнес:

— Это девочка!

— Дорогие дамы, — промолвил г-н Брёнтон, усевшись за стол и подтачивая нож, — я слышал, что во время осады Генуи, в ходе которой, как вам, должно быть, известно, Массенй предложил офицерам своего штаба отведать кота и дюжину мышей, было замечено, что среди полного истощения, до которого дошли все наши части, солдаты одного полка имели такой свежий и такой бодрый вид, как если бы не было голода. Когда город сдался, главнокомандующий спросил полковника, чем объясняется это странное исключение из общего правила. Тот простодушно ответил, что его солдаты обратились к нему с просьбой разрешить им есть австрийцев и он не счел возможным отказать им в такой незначительной милости; полковник признался даже, что в качестве командира он регулярно, будто обычную долю продовольствия, получал лучшие куски, и, в конце концов, несмотря на испытываемое им вначале инстинктивное отвращение, он, как и остальные, стал считать, что из подданных его императорского величества получается весьма вкусное кушанье.

Возгласы и крики присутствующих усилились.

Тогда г-н Брёнтон ловко отделил плечо поданного к столу существа и принялся за него с таким же аппетитом, с каким Церера съела плечо Пелопса.

В эту минуту вернулась служанка; увидев, что г-н Брёнтон в одиночестве сидит за столом, она спросила нас:

— Как, любезные дамы и господа, неужели вам не пришлось по вкусу мясо сурка?

Все перевели дух и, наконец-то, вздохнули полной грудью. Но даже после того, как мы узнали секрет, сходство четвероногого с двуногим не перестало казаться нам менее разительным; достаточно было увидеть его передние и задние конечности, сочлененные так же, как руки и ноги человека, чтобы у вас тут же пропало желание попробовать это блюдо, которое мне так расхваливал Виллер, когда мы поднимались с ним на Фаульхорн.

— А вы можете предложить нам что-нибудь еще? — спросил я служанку.

— Омлет, если пожелаете.

— Мы согласны на омлет, — заявили дамы.

— Но вы хотя бы умеете его готовить? Омлет, — добавил я, обернувшись к дамам, — в кулинарном искусстве то же самое, что сонет в поэзии.

— А нам кажется напротив, — ответили они, — что это самые азы мастерства.

— Почитайте Буало и Брийа-Саварена.

— Что вы скажете на это, девушка? — спросил служанку г-н Кёффорд.

— О! Что касается омлета, то мы готовим его каждый день, и, слава Богу, путешественники еще ни разу не жаловались, — ответила служанка.

— Что ж, посмотрим!

Служанка отправилась готовить омлет; десять минут спустя она вернулась, принеся нам нечто вроде плоской, сухой и жесткой лепешки, занимавшей всю поверхность огромного блюда. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что нам не дали обещанного; тем не менее я отрезал небольшие кусочки от того, что она принесла, и положил их на тарелку каждой из дам; но те едва притронулись к кушанью и тут же отодвинули тарелки. Я проделал тот же самый опыт, и мои предчувствия меня не обманули: с таким же успехом можно было попытаться откусить кусок стеганого одеяла.

— Так вот, — сказал я служанке, — ваш омлет отвратителен, дитя мое.

— Как такое может быть? Я положила в него все, что полагается.

— Ну что вы на это скажете, сударыни?

— Мы скажем, что это приводит нас в отчаяние и что мы умираем от голода.

— В безнадежных обстоятельствах следует положиться на случай. Если дамы пожелают, я могу приготовить им это блюдо.

— Омлет?