И ничего не случилось.

Если бы 27 июля шел дождь, то в тот день ничего бы не случилось!..

Французы боятся воды больше, чем пуль; они не выходят из дома без зонта, но сражаются без кирасы.

Я размышлял об этом, как вдруг за моей спиной послышался топот ног: по дороге мчался мой юный проводник. Бедняга наконец-то догнал меня, но я заставил его пробежать около полульё.

— А! Это ты, — обратился я к нему. — Ну что ж, давай побеседуем.

— Возьмите сначала мой зонт.

— Нет, я люблю дождь, но забери у меня мешок.

— Охотно.

— Откуда ты родом?

— Из Мюнстера.

— А как же так вышло, что ты говоришь по-итальянски, живя в немецком селении?

— Меня отдавали в ученики к сапожнику в Домо д'Оссолу.

— Как твое имя?

— Франц по-немецки, Франческо по-итальянски.

— Так вот, Франческо, мой путь лежит дальше Ронского ледника: я собираюсь спуститься оттуда в малые кантоны, а затем пересечь Гризон и уголок Австрии; я дойду до Констанца, пройду вдоль берегов Рейна до Базеля и, возможно, вернусь в Женеву через Золотурн и Нёвшатель. Хочешь пойти со мной?

— Охотно.

— Сколько мне следует платить тебе в день?

— Как вам будет угодно; в любом случае это будет больше того, что я заработаю в деревне.

— Я положу тебе сорок су в день и буду кормить тебя; к концу нашего путешествия это составит семьдесят — восемьдесят франков.

— Это целое состояние!

— Значит, ты согласен?

— Разумеется.

— Ну что ж, в следующем селении на нашем пути ты пошлешь весточку матери и сообщишь ей, что твой поход вместо трех дней продлится месяц.

— Спасибо.

Франческо положил зонт на землю и сделал колесо. Позднее я узнал, что это была его обычная манера выражать крайнюю степень удовлетворения. Я только что осчастливил человека: как мало для этого было нужно!

Впрочем, в той простодушной доверчивости, в той удивительной легкости, с какой этот мальчик безоговорочно и без всяких опасений последовал за случайным незнакомцем, проходившим через его деревню и из прихоти взявшим его с собой, было что-то удивительное. Только душа ребенка еще свободна от подозрений: человек в более зрелом возрасте потребовал бы от меня залог, тогда как этот мальчик был готов сам вручить мне его, если бы мог.

Войдя в Обергестельн, я сказал Франческо, что лишь сегодня утром покинул Бриг; он ответил, что по итальянским меркам я прошел семнадцать льё.

Мне показалось, что для одного дня этого достаточно, и я решил заночевать в здешней гостинице.

И тут Франческо, который был здесь почти у себя дома, ведь от Мюнстера мы отошли всего лишь на два льё, пришелся мне как нельзя кстати: в гостинице он был со всеми знаком, и меня немедленно поселили в самую лучшую комнату, где горел жаркий огонь.

Я промок до костей и потому, прежде чем подумать об ужине, занялся своим туалетом, доставлявшим мне тем большое удовольствие, что оно подпитывалось еще и эгоистинным наслаждением человека, который, уютно устроившись в тепле, слышит, как дождь стучит по крыше приютившего его дома.

Внезапно у входа в гостиницу раздался шум; подбежав к окну, я увидел проводника и только что на полной скорости подскакавшего к двери мула: они опередили шагов на сто, не больше, четверых путешественников, которые спускались с перевала Фурка, когда разразилась гроза, и после этого два часа блуждали в горах, сбившись с пути.

Поскольку среди них были две дамы, показавшиеся мне молодыми и привлекательными, хотя мокрые пряди волос закрывали им лица, а пышные рукава платья прилипли к их рукам, я поспешил подбросить в очаг три или четыре полена, быстро собрал свои вещи, разбросанные повсюду, а затем, пройдя в соседнюю комнату, позвал Франческо и велел ему передать хозяйке гостиницы, что я уступаю прибывшим дамам отведенную мне комнату, которая к тому времени была уже жарко натоплена, что, на мой взгляд, было чрезвычайно важно для путешественников, находившихся в том состоянии, в каком, как я видел, пребывали новые постояльцы.

Не прошло и нескольких минут, как Франческо вернулся, чтобы передать мне слова благодарности от лица дам и их кавалеров, просивших дать им возможность привести себя в порядок прежде, чем они лично придут выразить мне свою признательность.

Кавалеры вошли ко мне, когда я занимался приготовлениями к ужину; они призвали меня отложить это занятие и пригласили отужинать вместе с ними. Я согласился. Это были двое мужчин тридцати четырех — тридцати шести лет; один из них был француз: веселый, остроумный, приятный спутник, с красной лентой в петлице и с открытым приветливым лицом, завсегдатай улиц и салонов Парижа, где мы с ним сталкивались раз двадцать, как это обычно бывает среди светских людей; второй, бледный, серьезный и чопорный, с желтой лентой в петлице и с холодным, высокомерным выражением лица, говорил по-французски с тем легким акцентом, какой выдавал в нем немца; с ним я был совершенно незнаком. Едва они вошли в мою комнату, как я сразу угадал, кто из них мой соотечественник, а кто иностранец; они не сказали и двадцати слов, как я уже знал, кто они такие: фамилия француза была Брёнтон, и я вспомнил, что так звали одного из самых известных наших архитекторов; немец назвался Кёффордом — он был камергером короля Дании.

Обменявшись с ними первыми приветствиями, я узнал, что дамы готовы принять меня; так что г-н Кёффорд вызвался проводить меня к ним, а г-н Брёнтон отправился на кухню. На всякий случай я посоветовал ему заглянуть в кипящий котел, который висел на крюке над огнем очага и из-под крышки которого исходил сочный аромат; г-н Брёнтон обещал мне сделать это непременно.

В дамах я нашел те же национальные различия, что и в их мужьях. Увидев меня, моя очаровательная и полная жизни соотечественница поднялась и успела уже раз двадцать высказать мне свою признательность, прежде чем ее попутчица закончила церемониальный реверанс, которым она меня приветствовала. Супруга г-на Кёффорда была крупная и красивая блондинка, бледная и холодная, весь ее облик дышал спокойствием и уравновешенностью, и только в ее глазах еще таилась, постепенно угасая, искра внутреннего огня.

К слову сказать, дамы полностью привели в порядок свой внешний вид и были одеты в легкие утренние платья, подходящие для загородного времяпрепровождения.

Господин Кёффорд, войдя в комнату, сразу же раскрыл два или три путеводителя по Швейцарии, развернул карту и стал сверяться с дорожным справочником; вскоре он целиком погрузился в свое занятие, предоставив дамам обязанность принимать гостя в комнате, которую я им уступил.

В каком бы месте земного шара ни встретились парижане, у них есть одна тема для беседы, которая помогает им лучше узнать друг друга и быстро сойтись: это Опера, пробный камень приличного общества, служащий для того, чтобы проверить вашу принадлежность к кругу светских людей. Завсегдатаи Оперы образуют особый мир, где изъясняются на языке первых лож, который один только и способен донести от Шоссе-д'Антен до аристократических предместий Парижа новости о колебаниях биржевого курса, о новых веяниях моды и переменах в ведомстве женской красоты.

У меня было преимущество перед моей очаровательной соотечественницей: я ее знал, а она меня нет; разумеется, она пыталась определить, к какому классу общества я принадлежу, но ее первая попытка потерпела неудачу; тогда она сменила направление беседы и заговорила на общие темы искусства.

В течение десяти минут мы успели обсудить мир литературы — от Гюго до Скриба, живописи — от Делакруа до Абеля де Пюжоля, архитектуры — от г-на Персье до г-на Лебй. Я знал людей еще лучше, чем предмет, и рассуждал о творцах с бблыпим знанием дела, чем об их творениях. Моя соотечественница терялась в догадках.

После непродолжительного молчания, желая поддержать разговор, я задал ей несколько вопросов о ее самочувствии, и наша беседа, резко сменив курс, на всех парусах вступила в область медицины. Моя остроумная противница страдала невралгией. Как известно, это недуг тех людей, которым необходимо иметь хотя бы одну болезнь. Когда вы слышите из уст женщины слова: "У меня ужасно расшатаны нервы", вы тут же вправе истолковать их следующим образом: она имеет состояние, позволяющее проживать от двадцати пяти до восьмидесяти тысяч франков в год и собственную ложу в Опере, никогда не ходит пешком и встает не раньше полудня. С каждой минутой моя собеседница проявляла все большую откровенность. Я же поддерживал разговор с видом человека, который, хотя и не имеет нервов, тем не менее не отрицает их существования и, не имея чести быть знакомым с ними лично, много о них наслышан.